— О’кей, есть еще распоряжения?
— Да, хоть я и буду в отъезде, ты непременно должна держать меня в курсе. Мобильник у меня всегда включен, звонить можно в любое время.
— Ладно, больше ничего?
Она слышит, как начальник глубоко вздыхает, потом в трубке секунду-другую царит тишина. В конце концов Карен смягчается:
— Сигрид заехала ненадолго, но уже собирается домой. Передает тебе привет.
Юнас Смеед шумно выдыхает.
— Передай ей тоже привет. И… спасибо, Эйкен, — добавляет он.
5
— Господи, неужели им больше некого послать? Тебе по их милости и без того вон как досталось! Вдобавок на Рождество!
Элинор Эйкен сидит на кровати, глядя, как дочь перекладывает стопку синих футболок из гардероба в большую сумку на кровати. Карен действует быстро и решительно, длинные темные волосы, собранные в хвост, задевают лицо всякий раз, как она поворачивается то к гардеробу, то к кровати.
— Все болеют или в отъезде — говорит она, запихивая рядом с несессером бюстгальтеры и трусики. — Сейчас доступна одна я.
— Доступна! — с досадой ворчит Элинор. — Ты недоступна, черт, ты же на больничном! Думаешь, я не вижу, что тебе по-прежнему больно?
Не закончив движение, Карен замирает, смотрит на мать. Собирается запротестовать, но та не дает ей рта открыть:
— Нет, милая, старуху-мать так легко не обманешь. Если не побережешься, заработаешь прострел, ты ведь все время опираешься на правую ногу. У меня у самой треснул диск, потому что я постоянно носила тебя маленькую на одном бедре, так что про такие вещи мне кое-что известно.
Карен садится на кровать рядом с матерью.
— Ладно, мне и правда иногда больно, но день ото дня становится лучше. И вы все равно послезавтра уезжаете, так что мы проведем вместе лишь на один день меньше.
Элинор тяжело вздыхает.
— Из-за этого я, конечно, рыдать не стану, но мне не нравится, что тебе больно. К тому же вид у тебя слишком уж довольный, — добавляет она.
Карен поворачивает голову, подняв брови, смотрит на мать:
— Слишком довольный?
— Ты прекрасно знаешь, о чем я. Тебе невтерпеж поскорее сбежать отсюда. Удрать от всех, кто о тебе беспокоится, и побыть одной, хоть в гостинице.
Карен пожимает плечами.
— Ты же знаешь, какая я есть.
— Не какая ты есть, а какой ты стала, вот что ты имеешь в виду.
— И тебе известно почему, — коротко роняет Карен.
— Да, Карен. Это мне в точности известно. Но тебе пора с этим заканчивать. Ты ведь живешь.
Да, я-то живу, думает Карен. Я-то уцелела.
Она встает, продолжает собирать вещи.
— Если уж тебе надо обязательно ехать в это богом забытое место, постарайся хоть ненадолго заглянуть к Ингеборг и Ларсу, — помолчав, говорит Элинор. — Иначе она никогда тебе не простит. Да и мне тоже.
— С каких это пор тебя волнует, что́ думает тетка Ингеборг? Помнится, ты переехала на другой конец страны, чтобы убраться подальше от папиной ноорёской родни.
— Ты прекрасно знаешь, что…
— …вы переехали в Лангевик, потому что папа унаследовал от своего деда дом и права на ловлю рыбы. Но согласись, для тебя это было облегчение!
Элинор невольно улыбается:
— Да уж, видит бог, хлебнули мы там. Как я только выдержала столько времени… Представь себе, каково это — жить под одной крышей со свекром и свекровью и всего в трехстах метрах от золовки. Куда ни плюнь, всюду Эйкены. Все скопом мелкие прохиндеи, везде словчить норовят, но хоть гори все огнем, застольную молитву непременно читали, а как же, и в церковь ходили, каждое воскресенье. Я бы, наверно, в море утопилась, если б мы не уехали из этого ужасного места.
Карен с улыбкой смотрит на мать. Элинор Эйкен, урожденная Вуд, на три четверти британка и на четверть скандинавка. Когда она, дочь провинциального врача из Равенбю, вышла за Вальтера Эйкена, ей, верно, и в голову не приходило, какие трудности ее ожидают. И все же Карен в детстве никогда не слыхала, чтобы она жаловалась на свое житье-бытье жены лангевикского рыбака. Элинор стоически чистила рыбу и чинила изъеденные солью сети. Ни осенние шторма, ни ледяная зимняя стужа, ни отсутствие улова, ни вечные денежные тревоги не вызывали у нее недовольства. Но первые годы с родней Вальтера в семейном гнезде на Ноорё явно превышали ее выносливость.
— Я обязательно передам тете Ингеборг привет от тебя и скажу, что в Испании ты будешь рада гостям, — говорит Карен с широкой ухмылкой.
— Только попробуй. Когда едешь?
Карен уминает содержимое сумки, раз и другой, потом застегивает молнию.
— Завтра с утра пораньше, еще прежде чем вы проснетесь. А сейчас пойдем к остальным, отпразднуем остаток Рождества.
* * *
Через несколько часов, когда Карен, выкурив последнюю сигарету, закрывает входную дверь и бросает взгляд на часы, она понимает, что времени на сон осталось маловато. Мама и Харри поднялись наверх почти час назад, и Карен надеется, что они уже спят. Лео, Эйрик и Коре ушли в садовый домик, и оттуда долетает тихая музыка.
Она снимает куртку, идет к мойке, выпивает стакан воды. Выключая на кухне свет, бросает взгляд в гостиную. С дивана доносится ровное дыхание вперемежку с легкими похрапываниями на два голоса. После некоторых уговоров Сигрид убедила Марике разделить с ней тесное пространство и теперь расплачивается, чувствуя на затылке пару ног с накрашенными ногтями.
Секунду Карен стоит на пороге, потом закрывает дверь. Осторожно, чтобы никого не потревожить, поднимается по скрипучей лестнице.
6
Карен Эйкен Хорнби быстро глядит на приборную доску и сворачивает на шоссе. Без четверти семь, не больше, выехала она, конечно, на час позже, чем собиралась, но, проспав лишний часок, чувствует себя на удивление отдохнувшей. После целой недели оттепели дороги свободны от снега и льда, а на второй день Рождества, вдобавок в этакую рань, о движении на дорогах даже говорить не приходится. Если в Турсвике повезет с паромом, она, пожалуй, будет в Люсвике на Ноорё еще до обеда.
Она включает радио и тотчас протягивает руку, чтобы переключить канал, потому что из динамиков льется мелодия, предваряющая церковную утреню. Секунду-другую крутит верньер, находит мало-мальски приемлемую музыку, прибавляет громкость и откидывается на спинку сиденья. Барабанит пальцами по рулю в такт вступительному риффу “Start me up” и прибавляет скорость, во весь голос подпевая Мику Джаггеру.
Ее обуревает ощущение свободы. Два месяца вынужденного безделья, безвылазного сидения дома с больным коленом, последствиями переломов ребер и тяжелого сотрясения мозга будили мысли и чувства, которые зачастую нагоняли тоску, а порой и пугали, не давая по ночам уснуть. За считаные месяцы ее устоявшаяся жизнь в корне переменилась. Монотонное существование с долгими рабочими днями, отдельными посещениями местного паба и одинокими вечерами дома сменилось постоянным присутствием других и растущим ощущением нашествия посторонних. Сигрид избегает собственного дома, но не хочет привлекать к этому внимание, а как долго рассчитывает оставаться Лео, они вообще никогда не обсуждали. Сама Карен не спрашивала, опасаясь ответа, каков бы он ни был. Она больше не одинока. И даже не знает, хочется ли ей одиночества.
