Слышно только, как на кухне звенит фарфор, время остановилось.
— Что тебе известно? — немного погодя спрашивает она.
— Да ничего, — спокойно говорит Карл. — Но я не глухой и не слепой, а как полицейский могу сложить два и два. И вчера вечером, когда сел в калошу, видел реакцию.
— А что тут удивительного? Она же недавно потеряла мать.
— Я не о Сигрид. О тебе. Официально я знаю, что ты была замужем, жила в Лондоне и после развода вернулась домой.
— Тогда ты знаешь все, что нужно.
Откинувшись назад, Карл смотрит на нее.
— Сколько мы уже работаем вместе?
Карен пожимает плечами:
— Лет пять-шесть, наверно.
— Семь, — уточняет Карл. — Ты мне доверяешь?
— Сам знаешь.
— Тебе не кажется, что пора рассказать всю правду?
* * *
Такое ощущение, будто ее вот-вот буквально разорвет надвое. Инстинкт твердит, что надо лгать дальше. Никто не должен знать, никто на работе, только самые близкие друзья. Это решение она приняла еще десять лет назад, когда согласилась работать в уголовном розыске. Тогдашний начальник, друг ее матери, знал, что произошло, и позаботился об официальной версии. Разведена, детей нет. Никаких вопросов, никаких разговоров о случившемся. Только так она сможет жить дальше. Если она и сейчас не отступит от этой версии, Карл больше не задаст такого вопроса, она знает.
А с другой стороны, бесконечная усталость. Мучительная пустота, которую всегда оставляет ложь. Карен резко сглатывает комок в горле. Открывает рот, снова закрывает.
Потом чувствует тепло большой ладони Карла, накрывшей ее руку, и в следующий миг слышит свой голос. Монотонный и чужой, думает Карен, он доносится словно из дальней дали:
— Ты знаешь, что я много лет прожила в Англии?
Карл кивает, и голос продолжает:
— У меня были муж и сын. Джон и Матис. Они погибли в автомобильной катастрофе.
Карл порывается что-то сказать, но молчит, потому что Карен набирает полную грудь воздуху и, в упор глядя на него, говорит:
— За рулем была я.
Он не отводит взгляд. Пристально смотрит на нее. Молча ждет.
* * *
И она рассказывает. Говорит о том, что словами описать невозможно. О том, как дальнобойщик неожиданно повернул, о том, что Джон и Матис погибли мгновенно, а ее саму вырезали из автомобиля, причем почти без физических травм. О том, как полиция позднее сообщила, что дальнобойщик накачался амфетаминами, чтобы доставить груз в сроки, назначенные экспедиционной фирмой. О том, что она не могла оставаться в Лондоне. Единственный путь к жизни — вернуться. Домой. В Доггерланд, в Лангевик, в дом, где она выросла.
Карен рассказывает обо всем. Только ни словом не упоминает о ссоре с Джоном в то утро, о раздражении, заставившем ее сесть за руль, хотя вообще-то вести машину должен был он. Ни слова о том, что она толком так и не привыкла к правому рулю, хоть и прожила в Лондоне столько лет. Ни слова о чувстве вины, которое с тех пор грызло ее каждый день. Отъедало по кусочку.
Но все остальное она рассказывает. Без эмоций, будто речь идет о ком-то другом.
И она не тонет.
46
Все происходит ровно в четверть пятого. Неожиданно, как бывает, когда от резкого порыва ветра окно распахивается настежь и тотчас же грозит опять захлопнуться. Возможный выход.
Большая сумка, и ничего больше, только самое необходимое. Сердце бьется учащенно, когда Эйлин Рамнес думает о большой спортивной сумке, которую спрятала за садовой мебелью, сложенной в кладовке возле гаража. Эту сумку она упаковала меньше сорока часов назад и оттащила в единственное место, где он, пожалуй, ее не найдет. С уверенностью лунатика она тогда бесшумно сновала между шкафами, ванной и кухней, все время бдительно прислушиваясь к каждому изменению в его храпе. А закончив, простирнула мокрые пижамные штанишки Тюры.
Сейчас, глядя на кафельную стенку перед собой, Эйлин вновь мысленно перебирает содержимое сумки. Две перемены одежды для малышей и одна для нее самой, белье, лекарства, болеутоляющие таблетки, пакетик конфет, две тонкие книжки сказок, новая банковская карточка, зарядник, наличные. Паспорта, ее собственный и детей, надо будет забрать из сейфа. Она прочла об этом в Сети, сама бы не додумалась. Конечно, без паспортов нельзя. Почему я об этом не подумала? А еще медвежонок и кролик, если я про них забуду, то дети… Мысли растекаются.
Я не смогу, думает она. Черт, он прав, я же ничего не умею.
Она отрывает клочок туалетной бумаги, вновь смотрит на часы. Семь минут назад Бу без предупреждения сел в машину и уехал в контору. Субботний вечер, удивленно думает она. Почему-то ей всегда представлялось, что если такое вообще случится, то в будний день. В обычный рабочий день, когда у нее будет достаточно времени, чтобы все сделать как надо. Сегодня он просто заберет в конторе документы и через час вернется, если поедет прямо домой, а глядишь, и раньше, если поспешит.
Нет, времени слишком мало, думает она. Слишком рискованно. Лучше подождать до другого раза. Может, он теперь на несколько дней уймется, обычно так и бывает после такого взрыва, как нынешней ночью. Разумнее подождать до после праздников, когда он опять начнет работать по-настоящему. Тогда я смогу все лучше спланировать, не дергая детей.
Она встает, застегивает брюки, спускает воду. Чувствует внутри уколы боли. Поднимает регулятор смесителя, моет руки, смотрит, как вода льется по обручальному кольцу, стекая в широкую раковину и в слив. Она поднимает голову, встречает свой взгляд в зеркале, смотрит на почти полностью заплывший правый глаз, на черную болячку на разбитой губе, новые следы пальцев на шее. На этот раз бессмысленно доставать коробочку с крем-пудрой разных оттенков. Даже Бу это понял. “Мама поскользнулась на лестнице”, — сказал он вчера за завтраком. Ответом было молчание. Она склонилась к Миккелю, чтобы успокоить мальчика, но не посмела встретиться взглядом с Тюрой.
Эйлин опять быстро смотрит на часы, прошло уже одиннадцать минут. Если я… нет, не успею, надо подождать. Ради детей…
Мысли обрываются, перед глазами одна за другой мелькают картины: медвежонок Тюры, лужица мочи на лестнице. Мгновенная догадка еще прежде, чем она открыла дверь детской. Миккель спал, ни о чем не ведая, как она и думала. И Тюра. Спрятавшаяся под одеялом, с широко открытыми глазами, в мокрых штанишках.
Эту картину ей не забыть никогда.
“Не бойся, малышка”, — сказала она, снимая с дочки мокрые штанишки и надевая сухие.
Тюра не ответила.
“Все уладится, мама обещает”, — снова и снова повторяла она, поглаживая ее по голове.
“Мама обещает”.
* * *
Стиснув зубы, Эйлин Рамнес выдавливает немного жидкого мыла, обмазывает палец, пробует снять кольцо с крупным бриллиантом. Хвастовское кольцо, которое она почти шесть лет носила день за днем, хотя большой камень мешает. Оно всегда было маловато, но в растяжку она его так и не отдала. Никак не снимается. Словно приросло, а паника нарастает, все больше картин мелькает в памяти: досада Бу, когда он силился надеть ей кольцо. Обиженное раздражение, когда она предложила растянуть кольцо или купить другое, попроще. Первая искра гнева. Как она отчаянно усмирила себя, чтобы эта искра исчезла. Как уверяла Бу, что кольцо ей очень нравится, что она любит его и, наконец — игнорируя предупреждающий сигнал, — что ошибалась. Кольцо в самом деле превосходное и вполне ей по размеру. Он был прав, это она дура.
