— А я ему говорил! Говорил, вашество. Не слушал, дурак, надо было капли капать, — от голоса медбрата-домовика захотелось лезть на стену. Меня зажали в тисках, буквально отдирая пальцы от головы. Круглое румяное лицо лекаря замелькало перед глазами.
— Держись, парень, — пробормотал он, едва меня насильно заставили наклонить голову и, удерживая в таком положении, капнули в правое ухо какую-то густую холодную жидкость. Вначале мне показалось, что я оглох, но постепенно зелье обволакивало стенки, и противный писк уменьшался.
— Он в порядке? — Я с трудом выдохнул, позволяя проделать аналогичную процедуру со вторым ухом, и поднял взгляд на Ящинского. У бывшего офицера в глазах промелькнуло беспокойное выражение, но внешне он оставался спокоен. Комната вокруг поплыла, как и мое сознание, а голоса доносились словно издали.
— Стимулирующие настойки способны усилить действие лекарств и спасти от внутренних кровотечений, но вкладыши нужны.
— Хорошо, передам в отчете.
— Я должен выйти, — прохрипел я с трудом, едва мне помогли подняться, укладывая обратно на постель. Руки и ноги не слушались, поэтому двигаться самостоятельно у меня не получилось. Даже языком едва ворочал.
— Ты не можешь сейчас выйти, Вася, — осторожно проговорил Ящинский, кивая кому-то рядом с собой. — Твое состояние нестабильно.
— Кристина… — сорвалось с моих губ имя, и судорога охватила тело, заставляя выгнуться. — Ее время…
— Она в порядке, — ответил Влад, присаживаясь на край кровати и глядя мне в глаза. — Приехала в Санкт-Петербург две недели назад с твоей матерью. Когда все разрешится, вы сможете увидеться.
Я знаю, он врал. Никто не позволит мне выйти из бастиона, а Кристину не подпустят к тюрьме близко. Две недели — такой огромный срок. Сколько осталось времени? Месяц? Полгода? Пока меня держали в этих стенах, ее жизнь угасала с каждым днем. Хотелось вырваться, только сил почти не осталось.
— Если она умрет… — прохрипел я, погружаясь в темноту и не слыша ответа Ящинского.
Тюремный коридор в карцере бастиона навевал тоску. Закрытые наглухо двери одиночных камер скрывали за собой живых людей, имена которых никто и никогда не узнает. В базе данных всем арестантам присваивался только номер, по нему и отслеживали выбытие и прибытие. Мы шагали вперед: я чуть поодаль, а Владислав впереди. Каждый раз, оглядываясь на суровые лица охранников, хотелось то одернуть военный мундир, то поправить маленькие вкладыши-наушники. Я никак не мог к ним привыкнуть. Хотя, признаться, с ними слух стал острее и четче.
— Среди охраны много сиринов, — рассеяно ответил я, с удивлением поворачивая голову. Большие птицы с женскими головами бдели за каждым нашим шагом. Казалось, поверни не туда, она распахнет крылья и начнет петь свою зачаровывающую песню.
— Птицы-сирин отлично успокаивают беглецов, — махнул рукой Ящинский, — никому не удалось выйти из этих стен без помилования исключительно благодаря им.
— Прямо вдохновляет, — буркнул я, стараясь не думать о вечном заточении.
Меня продержали в палате еще две недели. Сколько я ни пытался узнать о Кристине или других людях из Урюпинска, никто не собирался мне отвечать. Лишь спустя неделю Влад соизволил сказать, что город почти восстановился после нападения Максима Волконского и живет своей жизнью.
— А Олег? — выдохнул я, боясь услышать ответ.
— Восстанавливается в цыганском таборе. Кажется, там у него лечение протекает быстрее, — хмыкнул Ящинский.
Семья Волконских — их души были заключены в одном человеке, Максиме. Странно, я никогда не задумывался о причинах, по которым Призванные так отчаянно пытались свергнуть царскую власть. Лишь здесь последние ответы были получены во время лечения. И, что странно, никто больше не скрывал от меня информацию. Или просто я застрял здесь навсегда?
— Он ведь не один такой, — рассеянно проговорил я, едва мы вышли на улицу, прошагав мимо тюремной бани. — Революционеры жаждут избавиться от гнета Романовых, получить свободу.
В чем-то я их понимаю. Только говорить вслух это не стал.
— Безусловно, — кивнул Влад, здороваясь с проходящими мимо охранниками. — Некоторых заговорщиков мы выявили, но многие имена неизвестны. Революционеры слишком сильно проникли в систему.
Комендантский дом располагался напротив Петропавловского собора. Под звон колоколов я поднял голову к хмурому небу: дожди в Санкт-Петербурге не редкость, особенно осенью. От холодного ветра с Невы крепость защищали крепкие стены.
— Здесь царский кортеж, — отметил я, заметив длинный черный автомобиль «Романов» в окружении бронированных «Руссо-Балт», подле которых стояли мрачные охранники. Двое военных, рангом не меньше офицерского, тихо переговаривались в стороне. Я даже отсюда слышал потоки их магии, с удивлением отмечая для себя этот факт.
— Его высочество приехал к усыпальнице своей бабушки Анастасии, — ответил Влад, останавливаясь и внимательно посмотрев на меня. — Больше ничего не хочешь спросить?
Ящинский ждал вопрос, который давно вертелся у меня на языке. Втянув носом воздух, я оглядел шпиль собора, непроизвольно сжимая пальцы в кулак и слыша скрип кожаных перчаток.
— Какой у тебя сейчас ранг? — Влад наклонил голову, удивленно приподнимая брови.
— Думал, ты спросишь о свободе, — усмехнулся бывший офицер, стоило мне повернуться к нему.
— Вряд ли я услышу правду, — проигнорировав смешок, я посмотрел в серые глаза. — Вряд ли мне могло почудиться. — Как и не узнаю о том, почему слышал голос отца на кладбище.
Владислав улыбнулся, но ничего не ответил. За эти четыре недели нашего общения он был моим единственной связующей нитью с внешним миром. Иногда приносил книги, общался на свободные темы, которые не стояли под грифом «совершенно секретно». Например, как мой отец.
Если Рахмат Соловьев жив, то почему никто не сообщил нам? Мама ведь говорила, что его расстреляли сразу после вынесения приговора.
— Если ты скажешь, что Бог справедлив, то это всё равно что похулишь Бога, потому что он не справедлив. Ибо как же он справедлив, если подает свои блага всем без исключения?
— Он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных, — на автомате ответил я, не сразу поняв, кто обращался к нам.
