Четыре год страха за свою жизнь и жизнь близких.
Но, эти четыре года, показались мне раем, после того, что началось потом. Одно стало ясно, как божий день, всё изменилось. Ничего больше не будет, как прежде. Мы изменились. Мы стали другими. Самые жестокие преступления поставили на одну чашу весов с обычным бытом. Нет, не с бытом. Я его любила и не считаю эту любовь предательством. Я никого и ничего не предала. Я – женщина, отдавшаяся мужчине. Самому лучшему мужчине. Для меня лучшему мужчине на свете. И для меня он не был врагом.
Разве мужчина и женщина враги? Нас создал бог друг для друга. Мы можем говорить на разных языках, но при этом отлично понимать друг друга.
Я преступница только для тех, кто сам преступил все десять заповедей. А я любила и люблю. Лишь только в этом моя вина.
Товарищ капитан смотрит на меня с презрением и говорит:
- Имя. Фамилия. Год рождения. Происхождение.
Как будто он не знает кто я. Все документы у него на столе. И он если не изучал досконально, то перед допросом пробежал глазами.
Открыв портсигар, достал сигарету. Не наши папиросы. Трофейные. Я сразу это заметила. Арн такие курил. И вот этот тоже закурил, чиркнув спичкой. Глубоко затянулся, словно устал ждать моего ответа, и выдохнул клуб дыма мне в лицо. Я зашлась кашлем, но не осмелилась попросить его не курить. Он меня пугал не только своим суровым видом, но и мерзкой ухмылочкой, когда его глаза падали на мой раздувшийся живот.
Приложив ладони к животу, я пыталась скрыть своё счастье от этих колких осуждающих глаз.
- Я слушаю, - теряя терпение, сказал капитан.
В горле пересохло. Уже сутки не пила и голова кружилась. На окне, позади офицера, стоял графин с водой.
- Можно мне воды? – осмелилась шёпотом, спросить я.
Он сощурил глаза, выдохнув снова мне в лицо. В этот раз меня уже не накрыл приступ кашля. Я задержала дыхание.
- Воды тебе, подстилка фашистская?! Обойдёшься! Давай, рассказывай, кто ты и как предала свою родину? – громко кричал он.
Чуть дёрнувшись от испуга, я опустила глаза. Не хотела, чтобы этот офицер видел моих слёз. Не его слова меня задели. Я боялась за жизнь своего ещё не рождённого малыша. Больше трёх суток я сидела в камере. Нас, несколько таких же женщин, не кормили. То, что нам бросали, в железные миски трудно назвать едой. А воды не хватало и вовсе.
- Ну! – ещё громче крикнул он.
Тяжело дыша, я начала рассказывать свою жизнь.
- Я Аглая Николаевна Вершинская. 1917 года рождения. Деревня Оболянка Б… района В…области Беларусь.
Мой отец – кулак. Вы забрали у него всё. Но вам показалось этого мало, и вы забрали его самого в 1938 году. Больше о нём мы ничего не слышали. Моя мать умерла от воспаления лёгких в 1939. Два моих брата, призванных в Красную Армию в 1940, пропали на границе с Польшей в начале войны. Старший брат Илья погиб где-то на болотах. Он был в партизанском отряде.
- Брат, значит, жизнь отдал, а сестра с немцем скрутилась?- прервал он меня, покачивая головой.
Я ничего ему на это не ответила. Продолжила.
- Сестра умерла при родах в 1931 году. Её сын только появился на свет, а стал сиротой. Отец погиб днём раньше. Несчастный случай в лесу. Их мальчонку забрали родители. Сейчас у соседки Клавдии Архиповны, пока я у вас сижу.
- Ты мне зубы-то не заговаривай, тварь! Мне на твою семью плевать! Рассказывай, как родину предавала! – Затушив сигарету, кричал он.
Я закрыла глаза. Слюна долетала до меня через весь стол. Но, не смотря на это, я вздохнула с облегчением. Меня больше не травил едкий дым сигарет.
Арн курил. Только никогда не позволял себе этой вредной привычки при мне.
- Вы спрашивали, кто я и моё происхождение, - старалась я говорить спокойно.
- Ты, сука, мне про фашиста рассказывай! – рявкнул он.
- А что рассказывать, товарищ капитан? – спрашивала я, усаживаясь на неудобном табурете. Ноги затекли так долго сидеть в одном положении и спина разболелась. – Рассказывать, как пришла война и всё изменилось? Как мы, советские люди, стали друг другу врагами, вспомнив давние обиды? Только мне вспоминать ничего не хотелось. Я всех простила. Да и некогда было думать о прошлом. Настоящим надо было жить. А в настоящем была война. Вы ушли, оставив нас им.
Он подскочил и ударил мне оплеуху. Жгучая боль звоном отдалась в голове. Я не слетела с табурета на пол, но почувствовала, как по подбородку течет теплая кровь. От его удара лопнула губа.
- Думай, что говоришь, дура! – ревел он, замахиваясь снова рукой.
Я зажмурила глаза, ожидая нового удара. В голове пронеслось: «лишь бы с малышом всё было хорошо». В эти мгновение я держала руки на своём животе. Мой ребёночек толкался не переставая. Он чувствовал страх матери.
Раньше я считала, что пока он во мне ему ничего не угрожает. Господи, как же я ошибалась. Я боялась не за себя. Пусть бьёт сколько ему угодно, но только не трогает жизнь под моим сердцем. Мой сын ни в чём не повинен. Он даже не знает, кто он сам. Кто его отец. Кто мать. Единственное, что он знает, это мои чувства к нему. Мою безграничную материнскую любовь.
Я не видела боёв. Я слышала только их эхо в красных сполохах за горизонтом. Я не видела, как взрываются бомбы. Но я видела самолёты, несущие их. Нашу деревню война обошла стороной. И только в середине июля по лесной дороге, въехали машины и мотоциклы немцев. Беларусь была полностью оккупирована. Не было больше советской власти. На смену ей пришла фашистская. Чужая и страшная.
Когда они въезжали в деревню, все разбежались по домам, закрыв ворота. Мы высовывали носы, чуть приоткрыв занавески на окнах. С опаской рассматривали врага.
Я прижимала к себе племянника Петрушу, молясь, чтобы эта колонна проехала не останавливаясь. Мои мольбы были напрасны. Колонна прошла, но рота осталась охранять маленький железнодорожный узел в пять километрах от Оболянки и наводить новые порядки.
К немцам на службу пошли в тот день не только недоброжелатели бывшей власти. И среди обласканных сторонников советов нашлись активисты.
Лучший тракторист передовик дядя Силантий в старосты подался, а за ним и его брат, бухгалтер совхоза Инокентий Григорьевич, с сыновьями. Этих в полицаи записали. Повязки со свастикой выдали. Папани их так очень подфартило. Форму немецкую полицейскую черного цвета выдали, как главному.
Вот с них и началась наша «счастливая» жизнь под руководством фашистской власти. Не больно-то их служба от предыдущей отличалась. Сдавали своих, убирая с дороги всех, кто им когда-либо слово поперёк говорил.
Подхалимничали и простые люди. Марфа Матвеевна на воротах семьи Зеленских звезду Давида нарисовала мелом. Припомнила старая карга обиду бабе Софе за межу. Они ещё до революции, народ говорил, кусок земли поделить не могли. Пришла коллективизация и всё забрала в совхоз. Нет земли – нет спора. Но нет же, вспомнила, что соседка еврейка.
