И ты его украл.
– Заткнись, – пробормотал Морт. – Ну заткнись.
Ты был вторым и не мог этого вынести. Ты обрадовался, когда он ушел, потому что ты снова стал первым, как привык.
Да, это правда. А через год, готовясь к выпускным, Морт наводил порядок в шкафу убогой квартиры в Льюистоне, которую снимал с двумя студентами, и наткнулся на распечатки с курса писательского мастерства Перкинса. Там был только один рассказ Кинтнера, и это случайно оказалась «Лютиковая миля».
Морт помнил, как сидел на вытертом, пахнущем пивом коврике в спальне, перечитывая рассказ, и его охватила почти забытая зависть.
Остальные распечатки Мот выбросил, но эту взял с собой… по причинам, вдумываться в которые не хотел.
На правах второкурсника Морт отдал свой рассказ в литературный журнал под названием «Ежеквартальник Аспена». Рассказ вернулся с пометкой – читатели нашли рассказ очень хорошим, хотя окончание сочли довольно наивным. Приписка, которую Морт нашел снисходительной и щекочуще-подстрекающей, приглашала его присылать материалы и впредь.
За два следующих года он предложил этому журналу еще четыре рассказа. Ни один принят не был, но каждое уведомление об отказе сопровождалось письмом, адресованным ему лично. Как всякий автор, которого не печатают, Морт познал мучительные метания между оптимизмом и пессимизмом. Бывали дни, когда он твердо знал: покорить «Ежеквартальник Аспена» – лишь вопрос времени. Бывали дни, когда он не сомневался, что весь редакторский состав, эти хилые конторские крысы, играет с ним, дразнит, как человек голодного пса, держа у него над головой кусок мяса и отдергивая руку, стоит ему подпрыгнуть. Морт представлял, как кто-нибудь из них достает из коричневого конверта его рукопись и кричит: «Очередная фигня от мэнского графомана! Кто отпишется на этот раз?» И все начинают хохотать, катаясь по полу, под постерами Джоан Баэз и «Моби Грейп» в «Филлморе»
[29].
Но в подобную депрессию Морт впадал лишь изредка. Зная, что станет настоящим писателем, он понимал, что пробиться – только вопрос времени. В то лето, работая официантом в ресторане «Рокленд», он вспомнил о рассказе Джона Кинтнера, подумав, что тот небось мотается на своем грузовичке, так и не выбившись из низов. И тут в голову Морту пришла идея – поменять название и послать «Лютиковую милю» в «Ежеквартальник Аспена» как свой рассказ! Морт еще помнил, как подумал тогда: вот будет прекрасная шутка над этими снобами, однако он и представить не мог, чем она обернется.
Он помнил, что не имел намерения опубликовать рассказ под своим именем… или имел такое намерение на подсознательном уровне, но не знал о нем. Если рассказ возьмут, что маловероятно, думал Морт, он его сразу отзовет под предлогом, что будет дорабатывать. А если снова откажут, у него по крайней мере появится повод порадоваться – Джон Кинтнер тоже недостаточно хорош для «Ежеквартальника Аспена».
И он послал рассказ в журнал.
И журнал его принял.
А Морт не стал его отзывать.
И ему прислали чек на двадцать пять долларов – «гонорар», как говорилось в сопроводительном письме.
И рассказ опубликовали.
Переполняемый запоздалым раскаянием, Мортон Рейни обналичил чек и затолкал купюры в ящик для пожертвований на бедных в церкви Святой Екатерины в Огасте.
Но он чувствовал не только вину. О нет.
Морт сидел за кухонным столом, подперев голову рукой и ожидая, пока забулькает кофе. Голова болела. Он не хотел думать о Джоне Кинтнере и о его рассказе. То, что Морт сделал с «Лютиковой милей», стало одним из самых позорных поступков в его жизни; так ли удивительно, что он постарался забыть о нем? Ему хотелось снова затолкать это воспоминание в дальний уголок сознания. Сегодня, в конце концов, великий день. Может, самый знаменательный в его жизни. Может, даже последний в его жизни. Ему следует думать о походе на почту, о возможном столкновении с Шутером, но из головы не шел невеселый старый случай.
Когда он увидел журнал, настоящий журнал со своим именем над рассказом Джона Кинтнера, ему показалось, будто он очнулся во время хождения во сне, бессознательной вылазки, когда он совершил нечто ужасное. Как же он мог зайти так далеко? Все задумывалось как шутка, честное слово, хотелось просто поржать…
Но Мортон Рейни был виноват в том, что дело зашло так далеко. Рассказ напечатали, притом что двенадцать человек в мире, включая самого Кинтнера, знали: автор рассказа не Рейни. И если кто-нибудь из них случайно откроет «Ежеквартальник Аспена»…
Сам Морт никому не сказал, конечно. Он молча ждал, и ему делалось плохо от страха. В конце того лета и ранней осенью он очень мало спал и ел; похудел, под глазами залегли темные круги. Сердце начинало учащенно биться всякий раз, как звонил телефон. Если звонили Морту, он подходил к аппарату, едва передвигая ноги и вытирая холодный пот, уверенный, что это Кинтнер и первыми его словами будут: Ты украл мой рассказ, и с этим нужно что-то делать. Пожалуй, для начала я сообщу всем и каждому, что ты за фрукт.
Самое невероятное, что Морт все прекрасно знал. Он знал о возможных последствиях подлога для начинающего писателя. Это все равно, что взять базуку и сыграть в русскую рулетку. И все же… все же…
Но когда миновала осень, Морт немного успокоился. Вышел новый номер «Ежеквартальника Аспена». Журнал уже не кричал о лжи Морта в залах периодической печати в библиотеках Америки; он был убран в архивы или переведен на микрофиши. Но все равно он мог доставить неприятности – Морт мрачно полагал, что остаток жизни ему придется жить под дамокловым мечом, однако часто с глаз долой означает из памяти вон.
В ноябре пришло письмо из «Ежеквартальника Аспена».
Морт держал его в руках, смотрел на имя на конверте и трясся всем телом. Глаза наполнились влагой, слишком горячей и едкой для слез, и конверт сначала раздвоился, а потом и растроился.
Поймали. Меня поймали. Теперь хотят, чтобы я ответил на письмо, которое в редакции получили от Кинтнера… или Перкинса… или кого-нибудь из студентов того курса… Меня поймали.
Он даже подумал о самоубийстве – совершенно спокойно и рационально. У матери есть снотворное. Он просто наглотается ее таблеток. Испытав от этой мысли некоторое облегчение, Морт надорвал конверт и вынул лист писчей бумаги. Он долго держал его, не разворачивая, колеблясь, не сжечь ли, не взглянув, что там написано. Он не был уверен, что сможет выдержать открыто предъявленные обвинения, и боялся потерять рассудок.
Да посмотри же, черт тебя возьми! Самое меньшее, что ты можешь сделать, – взглянуть на последствия. Может, противостоять ты им не сумеешь, но уж посмотреть-то не так страшно.
Он развернул письмо.
Уважаемый г-н Морт Рейни!
