За исключением пса.
Пес плоским не был. Его изображение не только предполагало трехмерность, он действительно обладал третьим измерением, какое было в голограммах или стереофильмах, которые нужно смотреть в специальных очках, чтобы совместить двойные образы.
Это не полароидный пес, думал Кевин. Он не из нашего мира, в котором сделаны эти фотографии. Это безумие, я понимаю, я знаю, что так оно и есть. Только что же это означает? Почему моя камера вновь и вновь фотографирует пса и… что фотографируют полароидный мужчина или полароидная женщина? Он или она видят пса? Если это трехмерный пес, попавший в двухмерный мир, может, он или она не видят жуткого пса… не могут видеть. Говорят, что для нас время – четвертое измерение: знаем, что оно есть, но видеть его не можем. Мы даже не чувствуем, как оно проходит, хотя иногда, когда очень уж скучно, нам вроде бы кажется, что мы чувствуем время.
Вот тут Кевин начал понимать: все, о чем он думал сейчас, не так уж и важно, потому что есть другие, более важные вопросы, можно сказать, жизненно важные.
Например, что делает собака в его камере? Ей нужен он, Кевин, или все равно кто? Сначала он думал, что все равно кто, так как фотографировать мог кто угодно. Но эта вещь на шее собаки имела самое непосредственное отношение к нему, Кевину Дэлевену, и ни к кому больше. Сие означало: собака хотела что-то сделать только с ним? Если это так, то про все остальные вопросы можно забыть. Намерения пса не оставляли сомнений. Этот жуткий глаз, эта оскаленная пасть. Пес жаждал:
во‐первых, выскочить из полароидного мира;
во‐вторых, убить.
Там есть мужчина или женщина, думал Кевин, с камерой в руках, которые даже не видят собаку. А если фотограф не видит собаку, то и она не видит фотографа, то есть последний в полной безопасности. Но если собака действительно трехмерная, может, она и видит то, что вне камеры, видит того, кто пользуется камерой. Может, речь все-таки не обо мне. Не только обо мне. И ее цель – тот, кто держит камеру в руках.
Однако… вещь, повязанная на шее. Как насчет этого?
Кевин думал о черных, злобных глазах пса. Бог знает каким образом в полароидный мир попал этот пес, но, когда его начали фотографировать, он получил возможность заглянуть в наш мир и захотел перебраться сюда. В глубине души Кевин был убежден, что, вырвавшись, пес первым делом захочет убить его, – вещь на шее кричала об этом. А что потом?
После Кевина будет убивать кого угодно. Любого.
Собака шла вдоль забора. Услышала жужжание полароидной камеры. Повернулась и увидела…
Что? Свой собственный мир или Вселенную? Мир, достаточно схожий с прежним миром пса, где животному нравилось жить и охотиться? Не важно. С каждым новым снимком пес будет подбираться все ближе. Ближе и ближе, пока… пока что? Пока каким-то образом не вырвется наружу?
– Глупо, – пробормотал Кевин. – Так не бывает.
– Что? – Отец оторвался от своих размышлений.
– Ничего. Я говорил сам с со…
Снизу донесся вскрик Попа Меррилла.
– Черт побери!
Отец и сын переглянулись.
– Пойдем поглядим, что случилось. – Мистер Дэлевен встал. – Надеюсь, он не упал и не сломал руку. С одной стороны, хочется на это надеяться, с другой… ты понимаешь.
А если Поп снимал моей камерой, подумал Кевин. Если внизу пес?
Но страха в голосе старика не слышалось, только раздражение и удивление. И, разумеется, внизу они не увидели собаки размером со среднюю немецкую овчарку, выпрыгнувшей из полароидной камеры «Солнце‐660» или из какой-нибудь фотографии. С тем же успехом можно пытаться протащить посудомоечную машину через замочную скважину.
Однако страх за себя, за отца, даже за Попа Меррилла не покидал Кевина.
Поп Меррилл радостно скатился со ступенек. При необходимости он бы подменил камеры прямо у них под носом. Будь мальчик один, могли бы возникнуть проблемы: Кевин уже вступил в тот возраст, когда кажется, что знаешь все и вся. Другое дело его отец, которого обвести вокруг пальца – все равно что украсть у младенца бутылочку с молочной смесью. Рассказал ли Джон сыну о той передряге в молодости? Судя по тому, как мальчик смотрел на него – иначе, настороженно, – Поп Меррилл решил: рассказал. А что еще сказал отец сыну? Позвольте угадать. «Он разрешил тебе звать его Поп? Значит, собрался обдурить тебя». Это на закуску. «Он змея подколодная, сынок». Это на первое. И уж, конечно, самое главное: «Говорить буду я, парень. Я знаю его лучше, чем ты. Положись на меня». С такими, как Дэлевен-старший, мистер Умелец разбирался, как другие люди – с жареной куриной ножкой: нежной, вкусной, сочной, с мясом, легко отделяющимся от кости.
В свое время, в более нежном возрасте, Джон Дэлевен так и не понял, что совсем не Поп, а он сам загнал себя в угол. Ведь мог пойти к жене, повиниться, и она выцарапала бы эти жалкие четыреста долларов из своей тетушки, буквально набитой сотенными. Да, какое-то время Дэлевену пришлось бы пожить в аду… Но он не просто не видел этого варианта – не мог даже представить себе его существование. А что изменилось с тех пор, кроме времени, которое приходит и уходит, никому не помогая, никого ничему не уча? Однако он думает, что теперь ему все известно о Реджинальде Мэрионе Меррилле.
И Попа это вполне устраивало.
Он мог спокойно поменять камеры перед этим человеком, Дэлевен бы и глазом не моргнул, считая, что видит старика Попа насквозь.
Но все обернулось как нельзя лучше.
Он не приглашал госпожу Удачу на свидание, эта дама частенько динамила мужчин, когда те более всего рассчитывали на нее. Но раз леди явилась по собственному желанию… что ж, надо брать то, что плывет в руки, и угощать госпожу Удачу по высшему разряду. Эта дрянь всегда расплачивается сполна, если относишься к ней с должным уважением.
Поп быстро подошел к верстаку, наклонился, вытащил из темноты «Солнце‐660» с разбитыми линзами. Положил на верстак, выудил из кармана связку ключей, быстро оглянулся, дабы убедиться, что за ним по лестнице никто не последовал, выбрал нужный ключ и открыл левую тумбу. Там хранились пригоршня золотых монет, отчеканенных еще в Трансваале, альбом с марками, одна из которых стоила шестьсот долларов, коллекция монет стоимостью примерно в девятнадцать тысяч долларов, два десятка цветных фотографий женщины с затуманенными глазами, предающейся любовным утехам с шотландским пони, и не меньше двух тысяч долларов наличными.
Деньги, которые лежали в жестянках, Поп давал взаймы. Джон Дэлевен узнал бы купюры: все те же мятые десятки.
В тумбу Поп и положил «Солнце‐660», закрыл дверцу на замок, вернул ключи в карман. А затем столкнул камеру с разбитыми линзами на пол и вскрикнул: «Черт побери!» Достаточно громко, чтобы его услышали наверху.
После чего изобразил на лице печаль и сожаление.
