Вообще, почти весь их класс тогда перешёл в студенты. Но, к сожалению, ненадолго. В сентябре того же 1939 года вышло постановление правительства, чтобы всех выпускников школы призывать на срочную службу сразу после окончания 10-го класса. Мальчишкам, уже поступившим в институты, пришлось идти в РККА — на два года, с таким расчётом, чтобы вновь возвратиться на институтские скамьи 1 сентября 41-го. Кто бы тогда знал, что эти два года закончатся аккурат в начале войны? А потому почти все ребята из их класса погибли в боях за Родину и, очевидно, в первый год этих боёв…
Народ, конечно, обучался там очень разный: так, перед самой войной институт окончил Александр Кологри-bob
[127], удивительно похожий на своего великого прапрадеда (студентки младших курсов бегали на него смотреть); однокурсницей Ани была Юлиана Алкснис — дочь командарма 2 ранга Якова Алксниса
[128], заместителя наркома обороны по авиации, репрессированного в 1938 году. Анна Кузьминична вспоминала, что Юлиану, как «дочь врага народа», не приняли в комсомол — но впоследствии ни в каких публикациях о реабилитированном командарме она не встречала упоминаний о его дочери, хотя однажды и увидела её на семейной фотографии в книжечке «Алкснис», спешно изданной в 1956 году…
А далее была самая обыкновенная студенческая жизнь: лекции — очень интересные и скучные, молодёжные вечера, спортивные состязания, сдача нормативов ГТО, учебная практика в школе… Про то время Анна Кузьминична говорила так: «Я стала более общительной, свободной и каждый месяц получала стипендию». И ещё, как сказал поэт: «Пора пришла, она влюбилась».
Анатолий Харитонов был лётчиком Гражданского воздушного флота и очень хорошим, достойным человеком. Описывать строгие нравы того времени с походами в кино, на концерты, встречи в больших компаниях и обязательное возвращение домой к 11 вечера мы не будем. Когда же в 1940 году Анатолий предложил Анне выйти за него замуж, Кузьма Михайлович решительно воспротивился: молодая ещё, сперва институт закончи!
Потом началась война. Тут же выросли очереди у продуктовых магазинов; Москва погрузилась во тьму светомаскировки, а оконные стёкла перекрестились полосками бумаги; завыли сирены учебных тревог, на которые москвичи вскоре перестали обращать внимание — зато потом, ровно через месяц, в ночь на 22 июля, когда был первый воздушный налёт, это привело к панике… Вскоре к налётам привыкли, и Аня, как и многие, наловчилась тушить немецкие зажигательные бомбы — «зажигалки» или спускаться по сигналу тревоги в бомбоубежище.
Затем институт был отправлен в эвакуацию. Анна подумала, подумала — и уехала в Магнитогорск, туда, где тогда дислоцировалась эскадрилья Анатолия. Она перевелась в тамошний пединститут — и тут же с другими студентами была отправлена в колхоз на уборку картошки. Между тем лётчиков отправили на переучивание в Среднюю Азию… Потом Харитонов совсем ненадолго прилетел оттуда, 29 ноября они расписались, а в декабре его эскадрилья была переведена в Подмосковье, в Раменский район. Анну, теперь уже Харитонову, на Урале более ничего не держало, и в феврале 1942 года она возвратилась в Москву, восстановилась в своём институте и вскоре успешно сдала государственные экзамены. 14 августа она получила назначение в Калининский областной отдел народного образования — преподавателем русского языка и литературы. Возможно, был учтён тот факт, что её муж проходил службу на Калининском фронте.
Не будем вдаваться в подробности, почему оно так получилось, но в это время на выпускницу пединститута поступил запрос из НКВД. Её решили зачислить на службу в Управление особых отделов. Чтобы ускорить этот перевод — Наркомат высшего образования не хотел разбрасываться кадрами и не отпускал выпускницу, — Анну пригласили для беседы к начальнику УОО НКВД Виктору Семёновичу Абакумову, за которым оставалось последнее слово.
Вот как Анна Кузьминична описала эту встречу в своих воспоминаниях:
«Очень доброжелательно, с улыбкой смотрит он на меня и предлагает сесть. Я села напротив него в глубокое кресло, не рассчитала и провалилась в нём. Получилось, что ноги поднялись вверх. Еле-еле выбралась и подумала, как же я опозорилась, но Виктор Семёнович даже виду не подал и, улыбаясь, стал со мной разговаривать. Перед ним ле-
жало моё личное дело. Листая его, задавал вопросы. Прежде всего спросил, люблю ли я мужа, есть ли у нас дети. Поинтересовался, как я училась, чем увлекаюсь и так далее. На все вопросы я ответила полно и чётко, и мне показалось, что мои ответы ему нравятся. Абакумов поблагодарил меня и сказал, что я свободна»
.
Много чего сейчас говорят о Викторе Семёновиче Абакумове, но перед нами — впечатление «из первоисточника». Как видим, весьма положительное.
По оперативной информации также известно, что после этой встречи Абакумов назвал Анну красивой девушкой, что вполне соответствовало истине.
И вот ещё одно наблюдение нашей героини: «Абакумов был очень тактичным человеком, никогда не отчитывал офицера в присутствии кого-либо, всегда делал это наедине…»
20 ноября 1942 года Анна Харитонова приступила к работе. Отдел, в который она была зачислена, состоял из двух отделений: «наружки», то есть наружного наблюдения, и «установки» (это объяснить сложнее, ну, в общем — выяснения, кто есть кто, где он находится и всех о нём подробностей). Была также ещё и группа обыска и ареста. Анну определили в «установку». Как оказалось — на двенадцать лет и два месяца.
Работа была тяжёлая, день — ненормированный. Трудиться приходилось с самого утра и где-то до часу ночи, порой даже не хватало времени на обед. Было строгое правило: если вдруг заболел, то обязательно позвони в отдел, сообщи, где ты, что с тобой, нужна ли помощь. Но при всей напряжённости руководство считало, что «сотрудники органов всегда должны быть на голову выше других, в курсе всего, что делается в стране». Поэтому каждый день в отделе начинался с политинформации — ведь в те времена нельзя было посмотреть за завтраком утренние «Новости», «Вести» или «Сегодня», потому как телевизоры в жизнь трудящихся ещё не вошли.
