«Восприятие риска – интуитивные суждения, высказываемые людьми относительно опасностей мира, в котором они живут, – отмечает историк Майкл Вильрих, – может упорно сопротивляться любым доказательствам, высказываемым специалистами». Мы не проявляем страха в отношении вещей, которые с наибольшей вероятностью причиняют нам вред. Мы много ездим на машинах. Мы пьем алкоголь, ездим на велосипедах и ведем сидячий образ жизни. Тем не менее мы сохраняем высокую тревожность в отношении вещей, которые, по статистике, едва ли могут быть для нас опасными. Мы боимся акул, хотя самыми опасными для человеческой жизни тварями являются комары.
«Знают ли люди, какие риски сопряжены с большим числом смертей, а какие – с малым? – спрашивает правовед Касс Санстейн. – Нет, не знают. На самом деле, они в этом отношении часто очень грубо ошибаются». Санстейн основывает этот вывод на работе Пола Словика, автора книги «Восприятие риска». В проведенном автором исследовании людям предлагали сравнить риск различных причин смерти. Словик обнаружил, что большинство людей считают, будто в результате несчастных случаев умирает больше людей, чем от заболеваний, и что убийства являются более частой причиной смерти, чем самоубийства. Оба эти ответа на самом деле неверны. В другом исследовании было показано, что люди точно так же переоценивают риск смерти от таких разрекламированных и драматизированных причин, как рак или торнадо.
Можно, вслед за Санстейном, истолковать эти результаты как неспособность людей верно оценить риск. Но восприятие риска касается не только его измеримой, количественной стороны, в данном случае речь идет, скорее, о неизмеримом страхе. Наши страхи внушаются нам историей и экономикой, социальными силами и стигмами, мифами и кошмарами. Так же как в случаях других стойких убеждений или верований, наши страхи дороги нам. Когда мы сталкиваемся с информацией, противоречащей нашим глубинным убеждениям и верованиям, как обнаружил Словик в одном из своих исследований, мы больше склонны сомневаться в информации, нежели в себе и своей вере.
Велосипеды, сообщает New York Times, «являются самыми опасными потребительскими товарами, а на втором месте, с небольшим отрывом, следуют кровати». Однако эта статистика не вызывает у меня ни малейшей тревоги, хотя я большая любительница кататься на велосипеде и валяться в кровати. Я вожу сына на багажнике велосипеда и разрешаю ему спать в моей кровати, несмотря на то что один плакат, на котором изображен ребенок, спящий в обнимку с мясницким ножом, предупреждает меня: «Ребенок, спящий с вами в одной постели, подвергается приблизительно такой же опасности». Пренебрежение статистическим риском такого рода со стороны таких людей, как я, обусловлено хотя бы отчасти тем, что мы не желаем жить, подчиняясь диктату опасности. Рождение сына, которое подвергло мое здоровье большему риску, чем я предполагала до беременности, дало понимание, что о некоторых рисках все же стоит задумываться. «Рождение детей, – говорила мне одна подруга, у которой были уже взрослые дети, – это самый большой риск в нашей жизни».
«Вероятно, дело не в том, – рассуждает Санстейн, – что люди правы в фактах, а в том, чего они пугаются». И люди действительно пугаются. Мы запираем двери, забираем детей из государственных школ, покупаем оружие и ритуально обрабатываем руки санитайзерами только для того, чтобы подавить разнообразные страхи, большинство которых – это страхи перед другими людьми. Но, с другой стороны, мы – каждый по-своему – бываем абсолютно бесшабашными. Мы опьяняемся ради удовольствия. Это противоречие приводит Санстейна к беспокойству о том, что регулирующие законы, основанные на приоритетах публики, могут породить атмосферу «паранойи и пренебрежения». Очень много внимания уделяется минимальным рискам, но очень мало – реальным угрозам.
Паранойя, как считает теоретик Эва Седжвик, может быть заразительной. Она называет это «сильной теорией», имея в виду, что широкая, упрощающая теория может искажать наше мышление. Паранойя очень часто сходит за интеллект. Как замечает Седжвик, «обобщения, сделанные на основе чего угодно, за исключением критической параноидной позиции, представляются нам теперь наивными, ханжескими или угодливыми». Она не считает, что параноидное мышление непременно является обманчивым или неверным, но оно пренебрегает другими подходами к ценностям, не столь сильно зиждущимися на подозрениях. «Паранойя, – пишет Седжвик, – некоторые вещи понимает хорошо, но другие – плохо».
Интуитивная токсикология – таким термином Словик определяет способ, каким большинство людей оценивают риск контакта с различными химическими соединениями. Исследования автора показывают, что этот подход разительно отличается от подходов профессиональных токсикологов и приводит к иным результатам. Для токсиколога ядовитость определяется дозой. Любое вещество, принятое в избытке, может стать ядовитым. Например, вода в очень большой дозе может быть смертельной для человека, и гипергидратация в 2002 году убила одного участника Бостонского марафона. Но большинство людей предпочитают думать о веществах либо как об абсолютно безопасных, либо как о безусловно опасных, независимо от дозы. Это же мышление мы распространяем на экспозицию и считаем, что контакт с определенными веществами, каким бы ограниченным и кратковременным он ни был, непременно принесет нам вред.
Исследуя этот тип мышления, Словик предполагает, что люди, не являющиеся токсикологами, склонны применять «закон заражения» к токсичности. По их мнению, так же, как кратковременный контакт с микроскопическим вирусом может привести к тяжелому и длительному заболеванию, контакт с любым количеством вредного вещества навсегда поразит наш организм. «Быть зараженным, – отмечает Словик, – имеет свойство “все или ничего”, это все равно, что быть живой или беременной».
Страх загрязнения основывается на распространенном в нашей и других культурах убеждении, что при контакте некое вещество может заразить нас какой-то своей «сущностью». Мы будем навеки загрязнены, если прикоснемся к загрязняющей субстанции. Из этих субстанций мы больше всего боимся тех, которые сделаны нашими же руками. Хотя с этим едва ли согласятся токсикологи, многие люди считают природные соединения менее вредными, чем синтетические, сотворенные человеческими руками. Вопреки всем данным, всем свидетельствам и доказательствам, мы верим, что природа к нам полностью благосклонна.
* * *
Одно из привлекательных свойств альтернативной медицины заключается в том, что она не только предлагает альтернативную философию или альтернативное лечение, но и альтернативный язык. Если мы чувствуем, что внутри у нас скопилась грязь, нам предлагают «чистку». Если мы чувствуем, что нам чего-то не хватает, то нам предлагают «добавки». Если мы чувствуем, что в нашем организме полно токсинов, то нам предлагают «детоксикацию». Если мы боимся, что ржавеем от старости, то есть окисляемся, то нам предлагают «антиоксиданты». Эти метафоры направлены на источники наших базовых тревог. Язык альтернативной медицины понимает, что в таких ситуациях нам нужно что-нибудь безусловно хорошее.
Большая часть фармакологических средств, которые предлагает нам научная медицина, могут быть в равной степени и хорошими, и плохими. Мой отец имел обыкновение говорить: «В медицине очень мало по-настоящему хороших методов лечения». Хотя это само по себе, видимо, верно, мысль о том, что наша медицина так же порочна, как мы сами, не доставляет особой радости. А когда мы хотим радости, успокоения, комфорта, одним из самых тонизирующих слов, которые произносит альтернативная медицина, становится слово «натуральный». Под этим словом подразумевают медицину, не замутненную человеческой ограниченностью, изобретенную целиком природой, или Богом, или, на крайний случай, чьим-то могучим интеллектом. В медицинском контексте слово «натуральный» стало обозначать для нас «чистый», «безопасный», «доброкачественный». Правда, использование слова «натуральный» в значении «добрый», «хороший» означает, что мы давно и надежно оторвались от природы.
