Хотя Пратчетт мог публично смеяться над плохими отзывами, он вступал в бой, если подозревал, что критика принижает жанр или его поклонников. Он называл фэнтези «орлитературой» (иными словами, оригинальной литературой), указывая на то, что самые старые истории были фэнтезийными, и часто цитировал своего любимого Г.К. Честертона
[188], эхом повторяя его веру в то, что фэнтези показывает нам реальность под другим углом зрения и позволяет увидеть мир заново. Пратчетт всегда гордился, что его имя связано с фэнтези и научной фантастикой. Даже ближе к концу карьеры, когда большая часть литературного сообщества его приняла, а книги стали современной классикой, он никогда не пропускал конвенты и встречи, где подписывал книги. Пратчетт считал себя в первую очередь жанровым писателем и сердился, если кто-то говорил, что он выше подобных вещей.
Пратчетт защищал своих поклонников с невероятной свирепостью. Освещение в печати книг Пратчетта как серьезной литературы даже в тех случаях, когда тон в целом был позитивным, редко обходилось без атак на среднего фаната Плоского мира. Его книги называли «фестивалями ботаников» (City Life), их читали «любители с коэффициентом умственного развития почитателей хеви-метал», «сексуально неадекватные» (NME), «странно выглядящие, одетые в куртки с капюшонами люди» (The Observer), и «те, кто считает сериал “Красный карлик” (Red Dwarf) смешным»
[189] (Q). Всякий раз, когда на подписании книг появлялся фотограф, он как будто не замечал прилично одетого банковского служащего, заглянувшего в магазин во время перерыва на ланч, а спешил к поклонникам в остроконечных шляпах волшебников или в костюме Смерти.
Все сходились на том, что среднестатистический поклонник Пратчетта – неуклюжий и прыщавый четырнадцатилетний паренек, у которого нет друзей. По большей части это избыточное обобщение, хотя даже Пратчетт признавал, что иногда в их словах был резон. С середины восьмидесятых он получал огромное количество писем от фанатов, либо через издателей, либо отправленных прямо ему домой, в коттедж Гайес. Лин по умолчанию стала его пресс-секретарем, и со временем ей пришлось отказаться от собственной учительской карьеры, чтобы помогать мужу. Каждый день она просматривала письма, отбрасывала те, которые переходили границы
[190], и приносила ему почту вместе с легким завтраком. Именно Лин обратила внимание на высокий процент мальчиков-подростков и молодых мужчин, писавших ее мужу, и однажды заметила, что троих звали Кевин. Она засунула письма в папку с одобренными письмами и подписала ее «Кевины». С тех пор Терри и Лин стали называть определенный тип поклонников “Кевины”.
Пратчетт знал Кевинов. Он и сам когда-то был одним из них: неуклюжий подросток, который с энтузиазмом пожимал руки авторам на конвентах, просил советов, жадно искал новые научно-фантастические книги и людей, чтобы их обсудить. Кевины проглатывали книги в день их выхода в свет и просили поделиться подробностями; они вставали в очередь на конвентах и автограф-сессиях, где Терри подписывал пухлые каталоги имевшихся в продаже книг. Именно они оставались читателями Пратчетта в течение всей его жизни и, как прыщавые вампиры, циркулировали в постоянно увеличивавшихся рядах новых Кевинов.
Терри инстинктивно понимал кевинизм и знал, какого отношения он заслуживает. Письмо, полученное им от Толкина в девятнадцать лет, значило для него очень много, поэтому он старался отвечать своим фанатам так часто, как только мог. В начале 1990-х годов он говорил, что все, кроме самых странных посланий, которые благодаря усердию его жены крайне редко до него доходили, получили ответы, и часть каждого дня он посвящал письмам на больших страницах с изображением Великого А’Туина. Поклонники присылали ему собственные фотографии перед пивными с названием (The Shades)
[191], в том числе самодельные значки членов гребных команд Незримого университета или представителей городской стражи Анк-Морпорка. Они сочиняли собственные версии застольных песен «На волшебном посохе нехилый набалдашник» (A Wizard’s Staff Has a Knob on the End) или «Песни про ежика» (The Hedgehog Song) Нянюшки Ягг из «Вещих сестричек»
[192] и просили карты и продолжения, а сами предлагали идеи для кулинарных книг и игр. Пратчетт нередко получал просьбы подписать его собственную фотографию, но их Терри неизменно вежливо игнорировал и вместо этого присылал письмо, в котором говорил, что фотографии автора не несут в себе никакого смысла.
Терри также часто получал письма от библиотекарей, которые обычно превозносили его за то, что он поднял репутацию их профессии при помощи орангутанга из Незримого университета – в таких посланиях неизменно использовалось слово «У-ук!». Библиотекари, родители и учителя благодарили Терри за то, что он обратил их ненавидевших книги детей к чтению – и если прежде ребенок убегал, услышав шелест переворачиваемых страниц, то теперь проводил много времени возле полок с его произведениями и часто не останавливался до тех пор, пока не доходил до конца раздела с его книгами
[193]. Иногда в подобных письмах содержалась пассивная агрессия, которая скорее забавляла Пратчетта, чем раздражала. Обычно там присутствовали такие строки: «Чудесно, что юным читателям нравятся ваши тексты. С их помощью мы заманиваем детей в библиотеки и приучаем к настоящей литературе»
[194]. (Цитата из эссе 1993 года, написанного для журнала The Author, под названием «Кевины».)
Особенно часто в письмах встречался вопрос: «Где вы берете идеи?», его регулярно задавали подающие надежды писатели, они интересовались процессом написания книг, их структурой или правилами издания. Пратчетт изо всех сил старался давать честные и полезные советы в духе «сочтемся позже» – традиция, которую он усердно практиковал с тех пор, как в начале семидесятых был наставником Дженис Рейкрофт в Bucks Free Press. Ведь другие писатели находили время, чтобы с ним встретиться и дать советы, когда он был начинающим автором, и Терри считал, что должен поступать так же. Сначала он делал критический разбор рассказов и отрывков текста, но отказывался править целый роман и позднее возвращал их непрочитанными – слишком много обвинений в плагиате возникало из-за разгневанных любителей, чьи работы Терри даже не видел. Тех, кто подавал надежды и проявлял особенную настойчивость, Пратчетт передавал Колину Смайту, архивы которого были полны работ неопубликованных подражателей Пратчетта.
