Галку я увидел только в конце августа. Она всё ещё не выходила у меня из головы. Я должен был как-то от неё освободиться внутренне. Другие женщины мне помочь не могли. Они для меня в тот период просто не существовали.
Мы встретились с ней у метро. Она, как всегда, опоздала. Я, как всегда, из-за этого психовал. Но теперь уже молча, без скандала.
Она сказала:
– У тебя такое мрачное лицо, ты не рад меня видеть? – и развернулась, чтобы уйти. То есть и сейчас она не могла отказаться от своих фирменных штучек.
Я поймал её за руку. Мы пошли в мою машину. Для начала я подарил ей летний костюм. Хотелось – и подарил. Она, не отрывая взгляда от костюма, рассказала, что они с её парнем ездили на Крит, что-то там снимали для телевидения.
– Я не снимала твоей камерой, потому что там был «Бетакам».
Представляю себе, как они тащили «Бетакам», чтобы снять уличную кошку.
Конечно, я должен бы был расстроиться от этого «Бетакама», но я почему-то чувствовал некоторое удовлетворение от того, что всё это уже не моё, и я от неё уже независим. Пусть теперь тот, другой, мучается от её капризов и опозданий.
Я только сказал ей:
– Отпусти меня!
– Как?
– Вот так, скажи: «Я тебя отпускаю, я тебе всё прощаю».
Она повторила мои слова. И я эти слова тоже ей сказал. На этом мы и разошлись, но я ещё долго не мог выбросить её из своего сознания. Наверное, год. Но теперь я её видел мысленно всё меньше и меньше. И вспоминать её стал без мучения. Хорошо ещё, что не снилась по ночам. Ни разу.
Жизнь постепенно налаживалась. Стал я понемногу выступать. Понемногу снимался куда позовут. Раскрутиться до большой популярности при отсутствии больших денег мне не светило. Но небольшая востребованность всё же была. Сделал целый цикл новых песен. Поскольку никакого оркестра у меня не было, сам себе аккомпанировал на гитаре или пел под минусовую фонограмму.
Иногда к моему другу, Николаю Павловичу, приходили его друзья, такие же, будем говорить осторожно, пожилые люди. Я помогал принимать их. Они пили дорогой коньяк, курили после ужина сигары. А ужин обязательно привозили из ресторана «Националь». Это был ресторан их молодости.
После ужина они пили кофе и курили, а я напевал им разное ретро. Пел Петра Лещенко «У самовара я и моя Маша», «Марфуша замуж хочет», «Дуня, люблю твои блины».
Пел Виноградова: «Утомлённое солнце», «Брызги шампанского».
Оказывается, они этого Виноградова знали лично и даже дружили с ним в семидесятых, когда он преподавал на ВДНХ в эстрадной студии.
Подумать только, певцы, о которых я только слышал, были их современниками. Бунчиков и Нечаев. Они хорошо знали Мирова, народного артиста, и не только тогда, когда он работал с Новицким, но и раньше, когда тот выступал с Дарским.
Ах, какие они рассказывали истории! Особенно хорошо рассказывал ближайший друг моего «могучего старика», драматург Иосиф Прут.
Вот одна из этих историй.
Миров и Дарский выступали перед Сталиным и его гостями. Номер Сталину понравился, и он подозвал Мирова к столу. За столом сидели члены Политбюро. Среди них – Вячеслав Михайлович Молотов – всесильный министр иностранных дел. Сталин сказал Мирову:
– Садитесь, товарищ Миров.
Все стулья были заняты, Миров остался стоять.
Сталин ещё раз сказал:
– Садитесь, товарищ Миров, в ногах правды нет, – и показал на стул Молотова.
Миров развёл руками, дескать, занят стул.
Сталин сказал:
– Садитесь, товарищ Миров, Вячеслав Михайлович подвинется.
Молотов подвинулся. Положение было катастрофическое. Ослушаться вождя было нельзя, но и оскорбить Молотова было крайне опасно.
Пришлось сесть. Так они и сидели с Молотовым на одном стуле, пока Сталин говорил тост за артистов.
После чего разрешил Мирову встать и уйти.
Вот так великий вождь глумился над своими соратниками.
Жутко все веселились, вспоминая поэта Рудермана, написавшего «Тачанку».
Шутили, что, если бы не туберкулёз, он бы во время войны умер. Шутка была М. Светлова. Дело в том, что в голодное военное время больным туберкулёзным выдавали дополнительный паёк.
Однажды этот поэт Рудерман купил диван и вёз его на коляске, которую ему одолжили в магазине. Дело было на улице Горького. Именно в это время по ней ехали какие-то вожди и стояло оцепление.
Рудерман со своей тележкой подъехал к капитану милиции и сказал:
– Товарищ, капитан,
Я – поэт Рудерман.
Я купил себе диван.
Это он просил, чтобы его пропустили через оцепление.
В ответ услышал отборный мат и чуть не угодил вместе с диваном в милицию.
Мне с этими стариками было интересно.
Кстати, все были очень непростые и небедные люди. Один работал министром при советской власти и теперь сидел на каком-то хлебном месте. Другой – банкир при социализме, плавно перешедший в банкира при капитализме. Был ещё один директор касс Большого театра, главный заводила, несколько моложе остальных. Впоследствии из своих касс переехал в какую-то страну атташе по культуре.
Никто из них при капитализме не потерялся. Оказалось, что умные и деятельные люди со связями нужны при любом строе.
Так мы и жили до мая месяца. А в мае, в мой день рождения, Николай Павлович сделал мне подарок. Он пригласил к себе в гости не только меня, но и всех своих друзей.
«Старцы» пили за моё здоровье. Интересно, что, приходя в квартиру, они дарили мне только цветы и никаких подарков. Я понимал, что так и надо, и не расстраивался. Значит, так должно быть. Спасибо, что пришли. Я, правда, на свои деньги заказал всю выпивку и закуску. Никого из бывших своих друзей я не звал. Они как-то, когда мне было плохо, испарились.
В Новый год мне не позвонил ни один из тех, кто снимался в моих передачах. Вернее, один позвонил. «Самый неизвестный» – Олег Табаков. Я был тронут его звонком, тем более что никакой дружбы у нас с ним не было. А сколько их было, кроме него, но позвонил он один. Так что никого из моих сверстников не было.
Тамадил на дне рождения директор лицея на юго-западе. Замечательный человек. Работал во время войны рабочим сцены во МХАТе. После окончания института, в конце сороковых, не смог из-за своего еврейства никуда устроиться, поехал учителем на Украину. Потом вернулся, учительствовал, стал директором. Послушать его рассказы о ВТО пятидесятых было сплошным удовольствием. Он лично знал Книппер-Чехову и Качалова. Я всё время приставал к нему с одним вопросом: почему он не пишет книгу воспоминаний?
– Некогда, – говорил он. И действительно, он так был занят в свои семьдесят с лишним. Он руководил школой, из которой все ученики поступали в институты. Более всего – в МГУ. Наверное, ни в одной школе страны не было такого образования.
