Я вспомнила, что Розочка из театрального цеха рассказывала, что Л. до войны сидела в лагере. За мужа-генерала. Его выпустили, когда началась война, а она играла в театре где-то на Колыме. Муж погиб на фронте, а ее после войны отпустили, говорили, что тот же А.Б. похлопотал за нее. А может, и нет, просто повезло.
– Говорили тебе, не носи эти серьги куда ни попадя! – ворчала Л. – Нехорошие они, подозрительные…
Я снова подумала, что она завидует, и оглянулась, но того мужчины и след простыл.
18.01.1958
Ночевать я отправилась к Кате, нужно было отдать платье. А утром позвонили из театра и вызвали меня на замену. Спектакль был детский, у них заболела актриса, и мне досталась роль третьего зайчика. Л. в спектакле не участвовала. Не царское это дело – детишек развлекать, так что никто на меня не шипел, никто не воспитывал и не учил жить. Хотя, если честно, то Л. здорово помогла мне в ресторане. От встречи с этим типом из органов в душе остался неприятный осадок. Чего он от меня хотел? И что значит его интерес к В.? И куда все-таки пропал сам В.?
19.01.1958
Вчера я оборвала свою запись, потому что меня отвлекли. Хотя, честно говоря, не только поэтому. Мне просто не хотелось писать о том, как тяжело и неприятно закончился такой в общем-то обычный день. Даже начать трудно, но придется.
Спектакль прошел отлично, дети много хлопали. Мы возвращались втроем – Шурик Залесский, Валя Кучерова и я. Шурик уговорил еще зайти в буфет, и мы с Валей выпили там чаю, а он – пива.
Когда мы были уже недалеко от Сенной, Валя с Шуриком пошептались и свернули к ее дому. Все ясно. У них завязался роман. Муж у Вали врач на «скорой помощи», работает сутками, и они решили воспользоваться случаем. Завтра в театре непременно расскажу это Кате. Под большим секретом, разумеется.
Я осталась одна.
До дома мне было недалеко, я прибавила шагу и уже подходила к площади, как вдруг из подворотни выскочили двое громил. Страшные! И как назло, рядом не оказалось никого из прохожих!
Они налетели на меня, прижали к стене. Один обшарил меня, вытащил портмоне и снова принялся лапать. При этом он страшно скалился и дышал прямо в лицо луком и перегаром. Это было ужас как противно. Второй стоял чуть в сторонке, лицо у него было завязано платком. Потом он отпихнул первого и стал вырывать у меня из ушей сережки. Ну да, хоть и говорила мне Л., чтобы я их не носила, но куда их было деть? Оставить в гримуборной? Да там проходной двор, шестеро гримируются, так что ходят все, кому не лень! Это Л. полагается отдельная комната, а мы уж как-нибудь обойдемся…
Этот второй стал рвать у меня из ушей сережки, и тут платок на лице сбился, и я его узнала.
Это был тот самый мужчина, который вчера танцевал со мной в ресторане и расспрашивал о серьгах.
Значит, он вовсе не из органов, как я сначала подумала, и В. ничего не грозит. Он просто налетчик.
В это время с улицы донесся звук милицейского свистка, а вскоре показались и сами милиционеры. Бандит крикнул: «Уходим, Чалый!» – и сильно дернул за серьгу. Я вскрикнула от боли и потеряла сознание.
Очнулась я в приемном покое больницы. Вокруг все было как в тумане, только проступали белые стены.
Рядом со мной стояла пожилая нянечка и, когда увидела, что я пришла в себя, сказала:
– Ну, слава богу! Очухалась!
Я спросила, где я и что со мной случилось. Разговаривать у меня получалось плохо – вроде бы шевелю губами, а слов не слышно, однако нянечка меня поняла.
– В больницу тебя милицейский наряд привез. Бандиты на тебя напали. Слава богу, легко отделалась – только мочку уха порвали, когда сережку выдирали.
Тут я и правда почувствовала, как болит ухо, и расстроилась. Мне стало страшно жаль серьги – ведь их подарил В. Да и вообще, они мне ужас как нравились. И Л. завидовала. Нехорошее чувство, но приятное, что уж говорить.
В общем, мне стало так жалко мои сережки, что я чуть не расплакалась.
– Не расстраивайся, девонька! Слава богу, легко отделалась! – повторила нянечка. – Знаешь, сколько таких каждую ночь привозят? Побитые, покалеченные, изнасилованные, а которые и вовсе мертвые. Так что тебе, девонька, считай, повезло. Бог тебя уберег! Сейчас доктор, Степан Степанович, тебя осмотрит и отпустит домой. Что тебе тут делать? Молодая, красивая, ухо быстро заживет… Чего на койке-то зря валяться…
Я еще подумала, до чего некоторые пожилые люди несознательные. Что ни слово, то непременно бога своего поминают. Да еще с таким чувством, что надо его с большой буквы писать. Как будто на дворе царская эпоха, а не вторая половина двадцатого века.
Но говорить это я, конечно, не стала – зачем обижать человека? Она же не виновата, что родилась до эпохи диалектического материализма.
– Вот, девонька, – вдруг сказала нянечка, – возьми, одну сережку я нашла, она за твой платок зацепилась. Вторую, видно, бандиты забрали, а эту не успели, патруль их спугнул. Я прибрала на всякий случай, мало ли, потеряется или кто из санитаров позарится. Люди всякие попадаются. Тут один вокруг тебя уже крутился, когда ты без чувств была. В вещичках твоих рылся. Вроде санитар, да что-то личность его я не признала. Незнакомый, но какой-то страшный. Шуганула я его на всякий случай…
От этих слов у меня вдруг всплыло смутное воспоминание. Как я уже писала, в голове у меня был туман, как над рекой осенним утром, а тут словно в этом тумане появилось маленькое окошко. Или словно на минутку подняли занавес в театре. И за этим занавесом, сквозь клубящийся туман, я увидела склонившегося надо мной человека… Лицо его было красивое, чисто выбритое, но страшное. Безжалостное. Этот человек смотрел на меня, как на насекомое. И было видно, что ему ничего не стоит убить меня.
Он протянул руку и ощупал мою голову – волосы, уши. Я попыталась отстраниться, отодвинуться, но сил не было, а этот страшный человек что-то злобно прошипел и снова растворился в тумане…
– Что ты, девонька, опять сомлела? – проговорила нянька и дотронулась мягкой рукой до моего лба.
– Да нет, все в порядке.
– Ну, смотри… а то я доктора позову. Степан Степанович поможет, он в своем деле понимает, раньше фронтовым хирургом был. Ладно, если тебе лучше, я к другим больным пойду. Только возьми вот это…
С этими словами она вложила мне в руку серьгу.
Сперва я только еще больше расстроилась – зачем мне одна серьга? Ее все равно не наденешь! А потом подумала – все же это подарок, на память от В.
В этот момент я вдруг поняла, что больше его не увижу, и заплакала.
Нянечка тоже расстроилась и защебетала:
– Что ты, девонька, что ты? Все у тебя будет хорошо! Или ты из-за сережки огорчаешься? Да бог с ней, главное, сама жива!
А я ей ответила:
– Спасибо вам, спасибо за все, никогда вашу доброту не забуду.
