А я думаю: «Живете Вы рядом с театром, есть у Вас кабинет и, конечно, возможность музыку послушать. Вы можете в любое время дня или ночи уединиться, закрыться в кабинете, подумать, посоображать…»
А тут – пилишь в театр час двадцать минут – только туда, да еще в городском транспорте, да еще, не дай бог, тебя узнает кто-то и приставать начнет. Какое же тут искусство? На спектакль стараешься за час приехать, да свет в гримерной погасить – чтоб как-то сосредоточиться.
Вы еще обронили фразу: «А я хотел бы пожить там, где ты. И тишина, и воздух свежий, и от центра далеко!
Да, две комнаты, одна на восток, другая на запад, лес рядом, на лыжах походить можно. Народ кругом здоровый от портвейна и кислорода – Вас-то в лицо не знают, предлагать «пропустить стаканчик» не будут. И тишина обеспечена: наверху две кобылы из кулинарного техникума на пианине в четыре руки шарашат «Листья желтые», внизу – милиционер свое грудное дитя успокаивает – как будто тот от него в километре находится. И прелесть еще в том, что жизнь можно изучать не выходя из дома; напротив – все квартиры соседнего насквозь просматриваются.
Потерпеть – Вы говорите. Пожалуйста. Но и для терпения нужны условия – вот я и прячусь в богадельне – в нынешнем моем пристанище.
Потерпеть можно. До лучших времен. Сидеть дома, сниматься в кино или на телевидении – тебя отвозят и привозят – и ты хоть в транспорте не растрачиваешь того, о чем думал ночью.
Два часа сорок минут я могу выдержать в городском транспорте от силы 2 раза в неделю. Тратиться на такси я не могу себе позволить – у меня семья.
Чувствую – злюсь, но воистину – сытый голодного не разумеет.
Теперь – что касается коллектива. Я столько его наелся в бытность свою в «Современнике», да еще все это в соусе единомыслия – что мне до конца жизни этого кушанья хватит.
Теперь о «работнике».
Не тут ли та самая вампука в опере: артисты стоят на мете и орут: «Мы бежим, бежим, бежим!».
Я люблю работать много и хочу, но между хочу и могу космическое расстояние.
Да, люди разные, и, слава Творцу, одинаковых нет.
Может, один любит – это, а другой этого не любит – и его никто не может заставить это полюбить.
Время уже не бежит, а летит. Определяется человек, определяется его сущность – и тут я согласен с Делакруа, который сказал примерно следующее: «Вот когда человек рождается, он и есть тот самый чистый и истинный человек. Потом жизнь накладывает на него различные наслоения. И его задача в течение жизни – сбросить с себя все наносное – и вернуться к себе, к своей истинной сущности».
Дело, дело и еще раз – дело! Вот мой лозунг.
Все остальное – суета.
Все эти хождения в гости, беседы об искусстве с коллегами, взаимные восхваления – от неуважения друг к другу.
Всему этому – грош цена, потому что держится это все – на дешевом, комнатном тщеславии.
С большим трудом я от этого освободился – и возвращаться к этому не хочу.
Хочу играть, хочу писать, рисовать и – думать.
Хочу идти дальше и, слава Богу, что судьба столкнула меня с Вами.
Я понял, что Вы – мой режиссер и не дадите мне успокоиться как артисту, но что касается моих человеческих качеств, то…
Тут уж… я останусь таким, как я есть, со всеми моими пристрастиями и комплексами.
С уважением Ваш О. Даль
О. Даль – И. Хейфицу
18 сентября 1980 г.
Меня попросил журнал «Искусство кино» написать о Вас две странички. В две не уложилось. Посылаю к Вам первому на рецензию. Думаю, в редакции обкорнают…
Уважаемый Иосиф Ефимович – это мой разговор с Вами.
Вы сожалеете об утере эпистолярного жанра, но мне кажется, что в наше безумное время «летающих тарелочек» люди общаются некими биоволнами. Когда научатся их улавливать и потом воспроизводить, потомство не будет обижаться на нас.
Обнимаю Вас. Ваш Олег
P.S. Мы с Лизой совместно целуем Ирину Владимировну. Пусть не
считает нас забывчивыми нахалами.
«Не оставляйте письма
Для будущих веков.
Ужасно любопытство
Дотошных знатоков!»
Д. Самойлов
«… Сейчас и телефон и машина,
А мы мало общаемся»
И. Хейфиц
Я думаю о вас
Жизнь складывается из времен года.
Осенний клен. Семьдесят пять осенних кленов. Они были и в Минске. Огромные, потому что там человек родился.
В Полтаве человек скучал по кленам, потому что там живут тополя и нет осени.
Юность не умеет тосковать, и в Кременчуге человек забыл об осеннем, опаленном клене. А клен жил и ждал, когда о нем вспомнят.
Осенью в Ленинграде стынут мосты над свинцово-черной водой каналов, и небо разговаривает с водой, отражаясь в ней. Ведь разговаривать можно и не словами, а цветом. Так говорит живопись. Человек все это видит и слушает этот диалог, но ему хочется вмешаться, и он вписывает в холодную отчужденность пейзажа яркую оранжевость осеннего клена и мечтает выкрасить дома в желтый цвет – цвет солнца.
Память не дает покоя, и человек помнит теплый ствол дерева, который спасал его от бандитских пуль.
До сих пор память раскачивает черный катафалк на белой пыльной дороге.
Последний путь отца.
Человек вошел в тринадцатую осень в солдатских ботинках на толстой негнущейся подошве, в большой, сползающей на глаза косматой папахе.
Он стал помощником коменданта ревтрибунала и должен был разносить секретные пакеты, по учреждениям, вести запись вещественных доказательств, чистить огромный парабеллум коменданта Ершова.
Детским, ломающимся голосом человек кричал: «Встать, суд идет!»
Ему было тринадцать, и он строил новый мир и судил старый.
В небольшой зале ревтрибунала, переделанной из гостиной лавочника, человек наблюдал мир человеческих страстей и характеров, борьбы и столкновений. Он был не просто свидетелем и не просто исполнителем, заносящим в книгу имена и фамилии людей, проходящих перед ним. Он был соучастником жизненной драмы, и память впитывала мельчайшие подробности происходящего, но человек и не думал тогда, что запоминание станет его профессией. Он не знал тогда, что запоминание можно воспроизвести, заново родить, передать в своем сердце и отдать людям.
В ранние годы человеком руководит наитие и разум не поспевает за ним.
В холодном клубе по вечерам юноша в косматой папахе устраивал «живое кино».
Бренчало старенькое простуженное пианино, и на слабо освещенной сцене босиком двигались тени «артистов».
