Высвечивать таланты. Это как золото добывать. Золото для всех. Успехов, открытий всем вам в этом всенародном деле.
Спасибо.
Станислав Овчаренко, художник, г. Саратов».
«Пишу сейчас же после передачи. Какое сильное впечатление! Какой голос! Какие интонации! Какое настроение! Каждое слово проникало в душу… Слушала, затаив дыхание. Какой талант погиб в расцвете сил!
P.S. Никогда прежде не писала ни на радио, ни на телевидение.
А. Малышева, 5.VII.87. 20.30».
«Красиво и мудрено писать не умею, скажу лишь, что испытываю восторг и горечь, и печаль какую-то светлую…
Ранняя смерть Лермонтова, сколь бы она ни была трагична, она как-то хрестоматийна, что ли, как его поэзия, она как часть самой его поэзии. Все это вошло в ум и душу с детства.
Преждевременная смерть наших талантливых, великих современников застигает врасплох, потрясает, жжет душу, к ней нельзя привыкнуть. Такова смерть Олега Даля.
Огромное спасибо всем, кто дал услышать моноспектакль. Это как увидеть неизвестное полотно великого мастера, как услышать прекрасную лебединую песню…
И. Троицкая, 5 июля, сразу после прослушивания».
«5.7.87, 20.30.
Такого изумительного прочтения слышать не приходилось: голос, дикция, интонация, композиция, подбор стихотворений, глубокое прочувствование текста, музыкальное сопровождение, монолог как бы в зрительном воображении все слилось и произвело огромное впечатление.
Профессор, д-р мед. наук Г. П. Шульцев».
«Я думаю, что всех, кто прослушал эту передачу, посетила высочайшая, вдохновляющая поэзия…
Удивительно! Никогда не слышала, чтобы так читали. Это не артист. Это не теперешний человек, это сам Лермонтов поведал нам свои думы. Все-все передано тончайше-богато: глубина мысли, музыка, стихи.
Какое-то титаническое познание мира, природы, вечности все передано артистом.
Даже страшно. Ведь зрители, то есть слушатели, могли бы разминуться с этим чудом.
Вот спасибо, что не разошлись, что встретились с Олегом еще раз. С его неповторимым, необъятным талантом.
Еще раз приобщиться к его неразгаданности, его очарованию, которым было проникнуто все искусство этого необыкновенного артиста, да, видимо, и человека. Одно от другого неотделимо.
З. Е. Авдеева, Ленинград».
«Очень просим вас повторить эту передачу. Она нас задела до слез. Слов нет, потому что их слишком много.
Муж и жена Никишины, Подольск».
«Прекрасно, трогательно, талантливо.
Спасибо всем, кто сохранил и возродил это бесценное творение. В течение короткого времени – так быстро прошло это чтение – Лермонтов Михаил Юрьевич был совсем рядом, казалось, он войдет и спросит: «Вы поняли мои стихи?»
Если бы это произошло, ответ был бы таким: «Да. Конечно, благодаря О. И. Далю мы чувствовали все ваши переживания, на миг были вместе с Вами…»
Спасибо.
Трудченко Р. А., г. Лиепая».
То, что вы прочли, лишь малая толика того «шквала» писем, который обрушился на Литературно-драматическую редакцию Всесоюзного радиовещания сразу же после 5 июля.
Характерно вот что: почти все авторы указывают не только день, но и час – до минут! встречи с передачей в эфире, словно отмечая крупное событие в личной жизни.
Всего десять стихотворений читает Олег Даль.
Десять стихотворений, знакомых нам Бог знает с какого возраста. Они обнимают, в сущности, одно, главное и последнее, десятилетие убитого на Кавказе двадцатисемилетнего поручика Лермонтова, пожалуй, самого молодого изо всех рано ушедших русских поэтических гениев и самого «взрослого» среди современников.
Десять лет как десять стихов.
В них, словно под огромным давлением, спрессована его душа, неуловимая, исстрадавшаяся, мятежная.
Даль читает, умолкает, слушает музыку и снова говорит…
Его режиссерские ремарки, предваряющие чтение, не менее удивительны, чем само чтение, оттого что и не ремарки вовсе, а нечто другое; и весь моноспектакль «Наедине с тобою, брат…», придуманный и сыгранный одним и тем же человеком, внутри одного и того же душевного пространства, и не спектакль вовсе, а исповедь: поэта ли Лермонтова, актера ли Даля или кого-то третьего, возникшего из их единства?
Вот Даль вступает с выверенностью музыкального инструмента медленно, сумрачно, безнадежно: «Печально я гляжу на наше поколенье…» И нас вдруг пронизывает мысль: это же наше, это о нас, о сегодняшних, и ощущение беспощадной правды уже не оставит нас до самого конца спектакля.
Даль строит его словно между двумя полюсами, между двумя крайними состояниями души, создавая тем самым необходимое для работы ума и сердца «высокое напряжение». Он движется от «критической точки» отчаяния к просветлению, как путник, мучительно и неостановимо восходящей в гору: то почти соскальзывая в провалы, то взбираясь высоко на кручи к залитой солнцем вершине.
Удивительно, но в далевской партитуре моноспектакля действительно стоит пометка: «Реквием»…
Реквием по кому или по чему?
Он родился в 1941 году, и этот год навсегда остался в нем слабыми легкими, головокружениями и приступами тошноты; он остался в нем невесть откуда взявшейся стойкостью бойца.
Какая-то тихая несгибаемая стойкость во всех его героях непризнанных изобретателях, Иванушках-дурачках, служивых, начиная с пленительного Жени Колышкина из «Жени, Женечки и “катюши”», фильма нелепо отнятого у зрителей по чьей-то неразумной воле.
В нем жил очень веселый человек: мечтал об эксцентрических ролях, его чтение юмористических рассказов вызывало гомерический хохот; в нем жил очень невеселый человек: его любимым героем с детства стал Печорин, он тогда уже мечтал сыграть эту роль; в нем жил мудрец: посмотрите, он открывает листы давно знакомой книги, и это словно другая книга, и голос Лермонтова совсем иной…
Так кто же он, Олег Даль, создавший реквием в неполных сорок лет? Вопросов здесь больше, чем ответов.
Бывают в истории целые десятилетия, подобные, как двойники, десятилетия, создающие почти одинаковый тип людей, сходную общественную атмосферу, когда дела, поступки, судьбы словно отражаются в некоем историческом зеркале.
Годы, и в буквальном смысле «павшие» на юность и молодость автора «Завещания» стали едва ли не самыми позорными в истории России.
То, что случилось сразу же после невиданного взлета национального самосознания, увенчавшегося выходом интеллигенции на Сенатскую площадь, было столь же ошеломляющим по уровню нравственного падения: именно тогда, по воспоминаниям Герцена, «явились дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие – хуже бескорыстно».
