Я смотрела на Олега и поражалась. Если уж Бог дает, то дает все – и талант, и красоту, тонкость, одухотворенность, порядочность. Кажется – так не бывает? Нет, бывает. Невероятный пластический рисунок образа Тени в одноименном фильме, блистательные руки, которые могли выразить все; «В четверг и больше никогда» – глаза хищника – страшное явление, открытое Олегом Далем; «Женя, Женечка…» – удивило соединение трагикомического таланта, элегантности, раскованности… А Печорин! Да за один его монолог можно и нужно было дать все звания и премии, которые у нас есть.
Все роли разные. Талант в крови, Божий дар. Я не знаю, с кем его сравнить, только разве что с Михаилом Чеховым, со старыми мхатовцами. Но все это осталось вне поля зрения нашей критики. Рассказать о таланте нельзя, но каждая из ролей Олега требовала, настаивала на внимании к себе и с тем же упрямством этого внимания не получала. Какие-то маленькие, жалкие слова, редко встречающиеся на страницах нашей прессы. Обошли, не писали, не исследовали – это кощунство. Я ничего не читала о его лучших работах.
И вот сейчас, подводя итог его жизни, я вспоминаю слова Ф. Раневской, которая говорила: «Я, в силу отпущенного мне дарования, пропищала как комар». В отношении Олега – то же самое. Говорят, что он много сыграл. Да, много и в то же время безумно мало. Это был актер, который мог все. Но не было Ромео, не было Гамлета. Почему он не сыграл Мышкина? А Хлестакова – ведь это вообще его прямое дело?! Дон Жуан, Моцарт, Пушкин, Лермонтов – все это прошло мимо него.
Как-то зашел разговор о «Приключениях принца Флоризеля». Должно было быть продолжение. Не успели. Решили делать продолжение с его сыном: повесить где-нибудь его портрет, для того чтобы напомнить о нем. Но из этого ничего не получилось. Где найдешь актера, который мог быть сыном Олега Даля?!
Мудрецы говорят: «Все проходит». А я считаю, что ничего не проходит. Все остается. Сколько бы ни прошло лет, я всегда буду его помнить. Само воспоминание об Олеге помогает жить. И хотя виделись мы редко и только перед самой смертью стали общаться чаще – спасибо судьбе, которая дала мне такую возможность, – каждую минуту, проведенную с ним, я помню.
Наши первые встречи. Мы столкнулись в компании достаточно остроумных, интересных людей. Олег что-то рассказывал, читал стихи, пел. Поразительно сияли его глаза. Он был ярче всех. Его магнетизму сопротивляться не мог никто. Он был из тех людей, вокруг которых в жизни или на сцене как будто что-то светится. Они притягивают взгляды, ты начинаешь следить только за ними.
Потом мы встретились спустя несколько лет, когда он в Ленинграде играл «Выбор» А. Арбузова. Я пришла за кулисы и испугалась – так плохо он выглядел. Олег, в свою очередь, взмолился, чтобы я ушла со спектакля. Я поняла его состояние и послушалась. А потом узнала, что он уехал в Москву. Жизнь развела нас. Я слышала о его метаниях из театра в театр и догадывалась, как ему тяжело.
Затем мы столкнулись на съемках «Принца Флоризеля». Я увидела человека с совершенно погасшими глазами, не хотевшего жить. Я была потрясена. Позже в разговоре с ним это ощущение стало проходить, и я приписала его состояние работе, съемкам, усталости, плохому самочувствию. Но первое впечатление все-таки осталось. У него было утрачено желание чего-либо хотеть. Он стал биться, доказывать…
И – последняя наша встреча в Репине, подтвердившая мои догадки. Мы долго разговаривали. Олег признался, что ему безумно тяжело. Очень переживал, что не состоялся Гамлет, которого так ждал.
А потом я узнала, что он умер.
Нет, ничего не забывается. Остаются раны, остаются слезы, остается боль. С особой ясностью встает перед тобой значение слова «никогда» – понимаешь, что никогда он уже не войдет в эту дверь, никогда не споет, никогда не сыграет.
И я говорю: это наше российское неумение беречь, хранить, любить, оберегать, помогать талантливым людям. Человек с открытым сердцем, открытыми глазами, обладающий ярким дарованием, солнечным и одновременно трагическим – что же надо было сделать, чтобы у него погасли глаза, ушла жизнь в сорок лет?!
Кто-то где-то не утвердил, не дал, кто-то сказал, что слишком молод, кто-то – что слишком красив и т. д. Режиссеру среднему (а таких у нас много) он неудобен: индивидуальность, сам этого режиссера поведет. Крайне редко, когда режиссер скажет: «Этот актер мне помог, я благодарен ему, я не стыдился у него учиться». Но чаще всего – зависть и ненависть к таланту.
А Олег при своем характере, непреклонном во всем, что касалось искусства, был ранимым мальчиком, которого хотелось погладить, обогреть, защитить. Потому что ничего страшнее зависимости нашей профессии нет. Но куда там! И актерские сердца не выдерживают. Сгорают. Разрываются, как у Высоцкого, Луспекаева, Дворжецкого, Даля, Миронова.
Если спросить среди профессионалов, кто такой Олег Даль, ответ будет один: ну, это высший пилотаж, для него в его профессии не было тайн. Но сам он остался загадкой. Ушел, навсегда унеся с собой свою тайну – тайну таланта. Какое счастье, что он был!
Анастасия Вертинская. Чужой среди чужих.
Москва. 14 декабря 1998 г. Литературная запись Н. Галаджевой.
Он был большим актером и неординарной личностью. Я не могу забыть его Ваську Пепла из спектакля «Современника» «На дне». Эта роль доказала, что он их тех актеров, которые лишь собой создавали трактовку образа. Когда он ушел с этой роли, ее просто не стало. Он унес ее с собой. Он не был Васькой в смысле русский «мюжик», а был нашим современником, понятным и сейчас. Я не знаю, что разъедало его изнутри, мы не были приятелями, но при этом он мог казаться легким, как шампанское. В музыкальном спектакле «Вкус черешни» от него не требовалось ничего, кроме пластичности. Но он все равно умудрился и в этом легком спектакле потрясти всех. Грациозностью потрясти…
Мы были заняты вместе с ним в «Двенадцатой ночи» В. Шекспира, которую репетировал и ставил английский режиссер Питер Джеймс. Это был необычный опыт. И хотя у Оливии, которую играла я, нет общих сцен с сэром Эгьючиком, которого играл Олег, я запомнила эту его работу. Причем я помню его в каком-то странном костюме. Все были одеты в странные костюмы. Олег был в трико. И вот эта необычно тонкая конструкция – у меня осталось в памяти – принимала на сцене фантастическую позу. Он откидывался как-то назад и долго стоял вот таким «крючком». Публика реагировала моментально гомерическим хохотом.
Дело в том, что в те годы во всех видах искусств, а в «Современнике» особенно, выдвигали на первый план репертуар социальной направленности. И Ефремов, и Г. Волчек. А это была классика в чистом виде. Работа с Джеймсом помогала избавиться от пафоса обличительной интонации, обострения характера с точки зрения идейности. Артисты все время спрашивали: «А что нам играть?» Джеймс отвечал: «Вы играйте, а там посмотрим». И вот тут обнаружилось, что Олег был просто предназначен для классики. Он был смешной, комедийный. Ведь в комедии выигрывает тот, кто умеет быть ребенком, кто сохранил в себе наивность. Даль-Эгьючик был наивен на уровне цветка. Он не понимал смысла и содержания слов, того, что делает и, вообще, зачем он живет на этом свете. Он играл какое-то никому не нужное существо. Все, что касалось обычной манеры игры, системы Станиславского – все это было отброшено. Виртуозность этого сорта игры в том, что существует в тебе, что ты можешь предложить о себе. Олег-Эгьючик существовал на сцене как «одуванчик». Легко, изящно, естественно и грациозно. Когда позднее эту роль играл Костя Райкин, он привнес в нее что-то свое, но ушла легкость.
