Я помню, как он пришел к нам в общежитие Большого Драматического театра в 3 часа ночи. Это было время Белых ночей. Принес феноменальное количество только что из Европейской свежего молотого кофе, и попросил заварить ему всего одну чашку. Кофе пил какое-то сумасшедшее крепкое. Потом мы вышли во двор. Там деревья, скамейки, белые ночи – красота. Фонтанка рядом. Романтическое настроение. Вот тогда я видела его счастливым. Просто так, от сопричастности к этому миру. Читал какие-то стихи. Он всегда что-то читал или что-то говорил, а мы только слушали. Наверное, это и был момент его счастья.
В принципе, человек одинок. Он все время это проповедовал. Он исповедовал это и говорил об этом. Он Юре моему сказал, что сам он умрет в одиночестве или вдали от Родины. То же самое он сказал и мне, и я живу все время под этим, как под Дамокловым мечом. Действительно, никто не может понять тебя по-настоящему. Ты сам себя можешь понять, да и то наедине с самим собой. Трагическое ощущение одиночества и ощущение неадекватного мира, острое восприятие подлости, несправедливости, бездарности – он все это очень остро воспринимал. Так же как и Высоцкий. Такие люди долго не живут. Они сгорают. Есть такие, кто умеет приспосабливаться. Как в «Женитьбе» – ну плюнули тебе в лицо, был бы платок далеко, а то вот он, рядом, взял да и отерся. Он не умел вытираться. А такие люди неудобны для этого мира.
Я думаю, если бы он жил в XIX веке, он был бы дуэлянтом. У него было невероятное чувство собственного достоинства, он был человеком чести. И если бы он хорошо стрелял, то прожил бы долго, а если бы нет, то недолго. Он бы выяснял взаимоотношения на пистолетах.
Интересно, чем бы он сегодня занимался?! Все-таки режиссурой, скорее всего. Своими моноспектаклями. Вряд ли он нашел бы себя в каком-нибудь коллективе. Театральный коллектив как таковой вообще перестал существовать, каждый сам за себя, человек человеку волк. Такие у нас взаимоотношения. А вот на условиях: давайте не ради денег, а ради искусства – этого нет. Каждый ищет, где заработать, рыщет, как волк. Что-то он бы делал сам. Наверное, замкнулся бы в себе. Трудно представить его сегодня.
Он был очень красивый и тонкий, даже аристократически изящный мужчина. Хотя мне всегда нравился другой мужской тип, который называют мачо. Но я знаю женщин, которые были от него без ума. При звуках его имени – замирали. Лучше его не существовало. Но мы с ним никогда не обсуждали эту тему. Что касается меня, он меня не воспринимал как женщину, как и я его как мужчину. Он говорил мне, что ему со Светатулей хорошо, она для меня как сестра. Мы относились друг к другу как родственники. Ему было тепло и уютно у нас дома, он приходил к нам, и мы его любили и принимали. Но, как я уже говорила, он больше общался с Юрой. Я только прислушивалась к их разговорам, присматривалась и, что называется, принюхивалась.
Я знаю, у него было много поклонников, но реагировал он на это спокойно, адекватно. Это его не сводило с ума и крышу не сносило. Я думаю, он знал цену всему в этой жизни.
Говорили, что Олег – человек резкий. Это – правда. Но я вообще никогда не видела, чтобы он пренебрежительно разговаривал с людьми. Другое дело, что он мог говорить правду, и не всем эта правда нравилась. Но мне хочется вспомнить Валентину Георгиевну Козинцеву. Она однажды сказала: «В нашем доме говорят правду, а кому это не нравится, пусть они сюда не приходят!». Есть люди, которые хороши для всех. Надо сказать, что такие люди меня не очень привлекают, хотя с ними удобно. Они и вашим, и нашим, и кому угодно, а на самом деле им на вас наплевать. А Олег абсолютно четко выражал свою симпатию и антипатию, и в этом нет ничего особенного. Он был художник, он имел на это право, его судить нельзя.
Говорят, что Олег был болен «манией совершенства». Я бы не называла это ни болезнью, ни манией. Я, например, считаю себя человеком серым, но я все время пытаюсь что-то прочитать, узнать. В таком случае, меня можно назвать душевнобольной. Я знаю, что даже когда Олег выпивал, он мне говорил: «Светатуля, когда тебе очень плохо, когда у тебя депрессия, возьми бутылку портвейна, 200 грамм докторской колбасы и пойди в Русский музей. Сядь напротив любимой тобою картины и просто посиди тихонечко. Выпей, закуси, посиди, посмотри и подумай». Он искал ответы в книгах, картинах, музыке. Для меня это нормально.
Я не сказала главного. Он очень любил Ленинград. Да, именно Ленинград. Для Олега он был каким-то особенным городом. Он прекрасно знал музеи, у него были свои любимые картины, свои укромные места. Однажды мы шли с ним по Невскому. Я проголодалась – нормальная проза жизни. А он говорит: «Давай я тебя сейчас накормлю. Тут есть одна столовая, а в ней работает тетя Рая (по-моему, ее так звали), у них тут вкусная солянка!». Она как увидела Олега, сразу вся засветилась: «Ой, Олег Иванович, здравствуйте!». Он относился к этому городу, как к родному, и его тут все узнавали и очень любили. У него здесь и настрой был другой. И свои самые лучшие киноработы он сделал именно на «Ленфильме». Этот город занимал в его жизни очень значительное место.
Когда я его мало знала, он мне представлялся таким самовлюбленным, самоуверенным. Меня это немного раздражало. Но все оказалось совершенно не так. Там было в самом себе столько сомнений, столько внутренней неуверенности, что внешне он прикрывал это позой, ходил этаким «Гоголем».
Как всякому художнику, ему не хватало веры в себя в какие-то моменты. И, наверное, ему нужен был человек или люди, которые бы сказали: «Олег, у тебя получится, все будет замечательно» – которые бы его элементарно поддержали. Единомышленники, они были нужны ему, как каждому из нас. И судя по тому, что он переходил из театра в театр, он их не нашел. Мы же ищем идеальный театр. Идеальный театр, это, наверное, начало «Современника», начало МХАТа, начало театра Вахтангова, а где они теперь? Сегодня театр – это просто много случайно соседствующих людей. Он это переносил очень тяжело. А каждому из нас нужна вера рядом стоящего в то, что все получится, обязательно получится. И думаю, момент неверия в себя у него был, как у каждого из нас. Бывает так, когда ты сам себе не нравишься, не можешь смотреть на себя на экране, и вообще, кажешься себе бездарным. Это – нормально, это – рабочий процесс. И все дело в том, кто с тобой рядом. Это нормальные человеческие проявления.
Олег был настоящий человек. Он не был железным, он был страстным. При всем своем кажущемся бесстрастии. Он был очень многогранный, я бы сказала, переливчатый.
Кстати, у него была одна замечательная привычка. У него всегда были идеально чистые ботинки. Они были вычищены до блеска. В каком бы состоянии он ни был, с какого бы гуляния ни пришел, он садился и чистил их. Он был очень аккуратный и в одежде франт. У нас до сих пор хранится его рубашка с лошадками, которые скачут по белому фону. Сначала ее носил мой старший сын, потом – младший. Они знают, что это – рубашка Олега Даля. Она всегда будет модной. Да. Он придавал этому значение. Все помнят движения его рук, тела, его пластику. Для него это было важно.
Он был удивительно добрый человек. Он любил детей. Любой дом, где находился ребенок, если он туда приезжал, он привозил с собой какие-то сумасшедшие подарки. Подарок мог быть, например, такой – лошадка, на которой ребенок мог кататься. Тогда, по советским временам, это достать было невозможно. Он всегда тащил ворох в тот дом, где был ребенок.
