Прошло уже несколько лет, как Олега не стало. Я не раз выступал перед зрителями за это время, и в любой аудитории – от ПТУ до Академии наук – среди первых звучала просьба рассказать о Дале. Есть категория актеров, вызывающих у публики какое-то животное любопытство: на ком женат? что ест на обед? какая у него квартира? Жгучий интерес к личности Даля – иного свойства. Олег вошел в жизнь поколения. Не так широко и громко, как, например, Высоцкий. Но, размышляя об этих актерах, я всегда провожу между ними параллель. Их роднила острота восприятия жизни. Бард с гитарой владеет все-таки более полной возможностью самовыражения – пусть это даже граничит с самосожжением.
Думаю, что страдание Олега заключалось в том, что его самовыражение не было полным. Актер – третичен после сценариста и режиссера. Далю было предуготовлено более широкое поприще. Он это знал, чувствовал. Силы искали выхода, но часто кипели впустую… Глубочайшее неприятие мира, в котором он жил, вызывало у него страдание. А страдание требует у художника творческой реализации.
Даль был очень трудным партнером при всем своем мастерстве и профессионализме. У него была своя «школа», имеющая мало общего со школой Щепкинского училища, которое он окончил. По природе профессионального общения я могу сравнить его только со Смоктуновским, а за сто с лишним картин я повидал многих партнеров! У Даля – ежеминутная импровизация в кадре. Импровизация – актерская! С каждым дублем – новый нюанс. Он никогда не повторял дубли одинаково. И, если партнер ему отвечал тем же, он расцветал. Если же долдонил по писаному – Олег закисал, ему становилось скучно на площадке.
Нет, его придумки не были пустым фрондерством по сценарию, он не ломал мизансцены и не выходил из света. Его движение носило внутренний характер, и это было очень интересно. Но ухо с ним надо было держать востро́! Кажется, иногда мне это удавалось.
В разгар сезона мы снимали в Сочи сцену, где безутешный полковник Джеральдин (то бишь я) умоляет принца Флоризеля, чтобы тот позволил ему собственноручно разделаться с Клетчатым, который убил его брата.
Эксцентрика фильма давала простор и озорству, и шуткам. Снимают нас «восьмеркой»: сначала крупный план Даля через мое плечо, а потом наоборот.
Режиссер Татарский: – Приготовились. Мотор!
Я (в роли Джеральдина): – Ваше высочество, разрешите мне лично расправиться с Председателем!
Мой крупный план. В кадре только часть спины Олега. Его лица, артикуляции при этом не видно, и он тут же пользуется этим, подыгрывая мне, подавая реплики за кадром.
Даль (в роли принца): – Игорь Борисович, а кефир вы купили? Учтите, когда мы вернемся после съемки, буфет-то в гостинице будет закрыт. И жрать будет нечего».
Я в шоке. А он это произносил (зная, что будет переозвучание) вместо текста: «Нет, полковник, расправа не предусмотрена клятвой».
Я (собирая всю свою волю): – Тогда я сегодня же убью его на дуэли!
Режиссер (доволен): – Стоп! Отлично! Снято! Спасибо!
Еле доиграв сцену, бросаюсь к Далю с упреками: – Олег!? Ну что же вы делаете? Я же еле сдержался!
Даль: – Пустое, Игорь Борисович! У вас от неожиданности так здорово глаз блеснул! Вы бы иначе никогда так не сыграли.
Кусок был переозвучен и вошел в картину: режиссер тоже счел его удачным.
Никогда Олег не заботился и о том впечатлении, которое он производит на окружающих. О том, нравится ли он зрителю? Этого совершенно в нем не было. И я учился у него этому, будучи на пятнадцать лет его старше! Годы и картины, прожитые с ним рядом, были для меня отменной школой. И я осмысливал через него, через его настроения, движение – то, что называется «актерской манерой». Хотя, справедливости ради, замечу, что профессионально в Ленинграде того времени я и сам по себе был как «старый Малый театр»…
Олег писал стихи – сложные. А однажды сочинил и подарил мне пьесу. Было это так. Михаил Швейцер пригласил Даля сниматься в своем фильме «Маленькие трагедии», уж не помню, в какой роли.
Вернулся Олег довольно скоро, не доснявшись, потому что крепко поругался с режиссером. Дело касалось сугубо творческих разногласий, а в этих случаях Даль был беспощаден. Тогда Швейцер, видимо, уже подумывал об экранизации Толстого, потому что на мой стол легли четыре машинописных листа злой, местами непечатной пьесы под названием «Швейцерова сонята». Ловко обыграно было и имя Софьи Милькиной – жены и коллеги Швейцера по кино! Так что пай-мальчиком Олег не был и от убеждений своих ни под каким видом не отступал…
Были совместные ужины в гостиничных номерах. Мы говорили с ним о многом: и о политике, и о несвершившихся его режиссерских планах.
Однажды я уезжал. И вдруг Олег – очень закрытый человек – стал так нежно со мной прощаться, говорить какие-то напутственные слова. И мне Евгений Татарский, подойдя потом, сказал: «Игорь Борисович! Что вы сделали такое с Олегом? Он никогда при мне не был таким сердечным! А я его столько лет знаю…»
Но крепче других память зацепила драматические разговоры Олега о близком конце: в вагоне поезда, в автобусе, в гостинице, в гримерной, в паузах между съемками он постоянно говорил о своей скорой смерти. А ведь он не был болен чем-то страшным, что неумолимо подтачивало бы его изнутри…
Едем в автобусе по Каунасу на съемку. Навстречу возница на катафалке с фонарями, черные попоны на лошадях с султанами, похоронная процессия. Олег говорит мне: «Смотрите, Игорь Борисович, как здесь красиво хоронят… А меня повезут по Москве в автобусе, в закрытом гробу… Как неинтересно… скучно…». И вдруг, с иронией: «А как вы думаете, будет обо мне некролог? И большой? И в какой же газете? А вы-то приедете из Ленинграда на мои похороны? Или будет некогда? Все съемки, съемки…»
А ведь он не был болен чем-то страшным, что неумолимо подтачивало бы его изнутри… Но было предчувствие – этот дар талантливых людей, очень тонко чувствующих жизнь.
Я не был на его похоронах. Но совесть моя чиста. Потому что я выступал на многих вечерах его памяти, на которых рассказывал о том, что был современником, товарищем, партнером великого русского артиста, память о котором буду хранить до конца дней.
Владимир Седов. Последние репетиции.
Москва. Ноябрь 1988 г.
Летом 1980 года М. Царев сообщил Б. Львову-Анохину, что в Малый театр приходит Олег Даль. Он попросил Бориса Александровича подумать о роли для этого артиста. Львов-Анохин тогда собирался ставить «Фому Гордеева» М. Горького по написанной мною инсценировке, и нам не пришлось думать – сразу стало ясно, что Даль должен играть Ежова.
У Ежова в инсценировке было всего две сцены, но мы ни минуты не сомневались, что количество может иметь какое-то значение для Олега Даля; важным было здесь просто поразительное совпадение образа героя повести Горького с человеческим и творческим кредо артиста. И, прочитав инсценировку, Даль сказал: «Да, Ежов – это мое! И текст замечательный… Только ассоциации ведь учуют, ищейки!.. Как бы не попросили вымарать эти сцены».
