В кино Олегу работалось по-разному. Всем известно, как далеко от сценария до готового фильма. Вот небольшой пример. Прелестный, легкий по настроению сценарий «Клуб самоубийц» – в итоге фильм «Приключения принца Флоризеля». Экспедиция. Сочи. Море. Солнце. Все в приятной расслабленности – покупаться, позагорать. Съемки в Ботаническом саду – павлины, цветы – все дивно красиво. Я пришла на съемку на второй день – там странная обстановка. Все дерганые, все нервничают. Меня отводит в сторону режиссер Е. Татарский: «Лиза, Олег там, в автобусе, что-то капризничает – посмотри, что можно сделать». Вхожу в автобус. Олег сидит серый. Сделать ничего нельзя. Спрашивать тоже нельзя. Сам возвращается на площадку, и все делается ясным: костюм спереди на булавке, сзади горбится. И это принц Флоризель, о котором говорят, что он самый элегантный человек в Европе. Олег пытается объяснить: костюм должен быть таким, чтобы, посмотрев по телевизору, завтра же взяли эту моду. Такого принца не было, эпоха неизвестна. Фантазируй сколько хочешь. Вместо этого все из подбора: старые, пыльные, «игранные» вещи, не всегда по размеру. На помощь пришла Б. Маневич, художник-постановщик «Ленфильма», много работавшая с Олегом. Она показала фактуру Олега, освобождая ее от затиснутости в неуклюжие, неинтересные и громоздкие вещи. Успокоившись, Олег начинал шутить: «Вы что же хотите, чтобы я принца играл или Жоржика из Одессы?»
Олег был точным человеком. Качество для кино не очень удобное. Группа привыкла к тому, что актеры бывают не в форме, бывали срывы и у Олега, и часто неготовность группы пряталась за эти срывы. Последние годы срывов у Олега почти не случалось, и он страдал от привычки кино к неточности. Он всегда был готов, собран, и как часто зря! Чтобы разрядиться, он начал вести дневники, записывая в них, что и как происходило в съемочный день. Слух об этих дневниках быстро распространился и кое-кого не на шутку напугал. Звонили мне и просили – пускай он перестанет вести этот ужасный дневник. А он писал по минутам: почему отмена, когда позвонили или не позвонили. У меня хранятся эти дневники как свидетельство тяжелого труда киноартиста.
Примером радостной, легкой в самом высоком смысле этого слова работы стали съемки фильма «В четверг и больше никогда». Я проработала много лет в кино и видела разные экспедиции, разные съемочные группы. На съемках этого фильма все было иначе. Если съемка назначалась в десять, то в 9.00 от гостиницы отходил автобус, на который никто не опаздывал, а в 9.45, в заповеднике, где снимался фильм, прямо на дороге режиссер и оператор встречали автобус, готовые к работе. Никто никого не ждал, ничего не терялось, ничего не забывалось, не ждали солнца или тени, не искали «точек», не ездили двадцать раз выбирать натуру (казалось, что сняли все разом, не сходя с места), не делали дублей, за редким исключением. А также не случалось недоразумений, болезней, капризов, неприездов актеров, ненужных дождей и т. д. и т. п. Думаю, что не было и брака, и пересъемок. Такое стечение обстоятельств в кино самое настоящее чудо. Мы говорили об этом с Олегом, и он считал, что это чудо творилось личностью режиссера Эфроса. Он вспоминал работу с этим режиссером на съемках телеспектакля «По страницам журнала Печорина» по М. Лермонтову: тот же творческий подъем и та же увлеченность и то же чудо – везение.
Когда бывало, что на работе все хорошо, он начинал шутить и веселил всю группу. Я вспоминаю свое детство и юность. Его юмор, его шутки, удивительное чувство языка снова напоминали мне деда. Рассказывали, как Даль мог рассмеяться и рассмешить на сцене. Сам Олег говорил, что если он засмеялся на сцене, надо закрывать занавес. И дома, когда было настроение, он развлекал нас с мамой так, что квартира ходила ходуном от хохота. У него была любимая сцена он изображал старика. В пижаме и тапочках бродил по квартире, шаркая ногами и кряхтя и даже скрываясь в кухне, – уже невидимый нам – он продолжал быть стариком. Я иногда подглядывала. И страшная догадка рождалась во мне: он никогда не будет старым. Я пробовала представить себе, как мы оба будем кряхтеть, два старичка, и каждый раз: стоп – не будет этого.
Когда Олега не стало, я прочитала его дневник. Мне казалось, что за десять лет он очень изменился, я бы сказала, определился в профессии и в общении с людьми. Оказалось, десять лет назад в нем была уже эта определенность, но глубоко спрятанная за юношеской легкостью. По записям в дневнике стало ясно, что уже тогда он очень трудно, тяжело жил в искусстве.
В 60-е годы он хорошо начал. Снялся в «Жене, Женечке…», но у фильма сложилась несчастливая судьба. Об этом – слово критикам. По молодым ролям Олега чувствовалось, что он не только талантлив, что там, внутри, как он впоследствии скажет в Краснодаре, – «много мечт». Он не исчерпал себя, поэтому пошел во ВГИК преподавать, соглашался на сценарии, на которые не хотел соглашаться. Но надо было работать, а работать было не с чем. При всем том, что его нельзя было назвать оптимистом, он был человеком верующим и готовым поверить. Он любил мечтать. Но не бесплодно, а о том, что можно воплотить. И сейчас время, в которое если и не сбываются мечты, но можно мечтать, задумывать что-то, иметь возможность сделать. Сейчас его время.
ПОСТСКРИПТУМ
Я закончила свои воспоминания на том, что сейчас время Олега. Это действительно было время свободы, надежд. Открывшихся возможностей. Потом все рухнуло. То, что началось потом, было уже не для него. Если бы он почему-то разбогател сейчас, то случилось бы, как он говорил: «Мешок денег и в деревню». Не потому мешок денег, чтобы просто быть богатым, а чтобы быть независимым: хочу – снимаюсь, не хочу – не снимаюсь.
Я все время думаю, вспоминаю, я этим живу. Чем дальше, тем больше, потому что ушла работа, ушли одни люди, пришли другие. Им надо рассказывать. И постепенно я сформулировала то, что было всегда. С помощью того голоса, который прозвучал мне после смерти Олега в то утро в Киеве, говоря, что Олега больше никто не обидит. Этот же самый голос мне сказал: «Неужели ты не понимаешь?! Ведь тебя похоронили вместе с Олегом. И ты сейчас, вспоминая его, вспоминаешь этих двух людей, Лизу и Олега». Я осталась как бы отпечатком той женщины, которая прожила с ним почти 11 лет. Знала его, любила его. Плоский отпечаток, который оброс другой сутью. Но эта плоскость все помнит и держит меня в жизни. Только я это не сразу поняла.
Я знаю, что у меня есть связь с Олегом, поэтому я понимаю, что с ним было бы в 1985 году, сейчас и в любую эпоху. Я могу все представить, но только увидев их вдвоем, как бы они жили, как бы старились. Олег и Лиза. Я вижу их двоих.
Почему я приезжаю на кладбище? Я чувствую Олега дома, там я его не чувствую, но я чувствую там себя. Я там становлюсь как бы новой, согреваюсь, я привожу там в порядок свои мысли. Если не езжу туда несколько месяцев по причине здоровья, у меня словно вырастает горб. Потом я иду туда, и он у меня отпадает. Я даже в церковь не захожу. Я там чужая. Я верую. И в Бога, и в то, что Олег есть где-то. Не сам Олег, а что-то такое, благодаря чему и земля крутится, и люди живы, потому что мы все окружены и разумом и духом людей ушедших. Я абсолютно в это верю. И верю в какое-то Высшее существо, которое этим управляет. Но в церковь зайти не могу. Мне там неловко.
