* * *
В финале «Братьев Карамазовых» Алеша собирает вокруг себя мальчишек, на чьих глазах умер их товарищ – а прежде они жестоко мучили и травили этого мальчика. Он призывает их быть добрыми и милосердными, вечно помнить о покойном, меж тем как они несут к могиле детский гробик, убранный цветами. Многих эта развязка не удовлетворила – она слегка напоминает напутствие вожатого бойскаутов, – но именно этим пассажем Жирар завершает первую из своих книг, «Ложь романтизма и правда романа». Эта мысль возвращает нас к началу карьеры Жирара и письменному столу в Мэриленде. В разговорах со мной Жирар преспокойно признавался, что его жизнь во многом протекала в голове, но сцена, выбранная им для концовки книги, указывает, что его не устраивало решение проблемы мимесиса и насилия, которое «применяешь в одиночку», решение «от головы»; и Достоевский наверняка думал так же. Эту мысль Жирар неявно выражает на последней странице своей первой книги: «В заключительной части этого последнего романа мальчик Илюшечка умирает ради всех персонажей романов Достоевского, и возникающее из этой смерти сопричастие и есть тонкое осознание в масштабах группы. Одинокое сознание преодолевается в структуре преступления и искупительного наказания. Никогда еще романист не порывал с романтическим и прометеевским индивидуализмом столь радикально»
474.
Жирар продолжал эту цепочку размышлений всю свою жизнь вплоть до «Завершить Клаузевица», где признал, что индивидуальное сопротивление устремлению к крайности – пустая трата времени: «Лишь в том случае, что оно будет коллективным, и все люди, как в песне поется, „протянут друг другу руки“, у него еще есть какие-то шансы. От этого розовощекого и автоматического решения проблемы, что лежит в основе всех гуманизмов, следует отказаться»
475.
«Протянем друг другу руки» – звучит довольно пренебрежительно. Но существуют примеры массовых движений, олицетворяющих принципы, которые поддержал Жирар. «Протянем друг другу руки» – довольно удачное описание, например, «Солидарности»: она возникла как первый в странах Восточного блока независимый и самоуправляемый (то есть неподконтрольный коммунистическому режиму) профсоюз. За первый год с создания «Солидарности» в нее вступило более 25% населения Польши – около 10 миллионов человек, а сам профсоюз превратился в общественное движение, которое боролось за права трудящихся и социальные перемены с позиций ненасилия и методами гражданского сопротивления.
Радослав Сикорский – потом, в посткоммунистической Польше, он сделался министром иностранных дел и министром обороны – вспоминал вот что: «безмерные надежды и что-то вроде электрической искры, пробегавшей между людьми… миллионы человек внезапно ощутили, что хотят одного», – причем объект их желания можно было разделить на всех, а не соперничать за него. Все это не было антагонистической игрой, где победитель получает все, а проигравший остается ни с чем, и сама игра необязательно была направлена «против» кого-либо. «Солидарность» представляла собой не просто отсутствие негативного подхода: она знаменовала новую открытость при выражении мыслей и чувств, эйфорическое новое ощущение братства на собраниях в частных домах и церковных подвалах, когда людей объединял призыв папы римского, тоже поляка: «Не бойтесь!»
Профессор историографии в Университете имени Адама Мицкевича в Познани Эва Доманская – каждый год весной она также преподает на кафедре антропологии в Стэнфорде – помнит время расцвета «Солидарности» в Польше, когда работы Жирара распространялись подпольно, в самиздате. Она рассказала, что в студенческие годы ей задавали прочесть «Козла отпущения» и «Насилие и священное»: из этих трудов поляки могли почерпнуть «концепт власти и насилия в структурах тоталитаризма». Она сказала, что Жирар был в их глазах мифической фигурой и «сыграл очень важную роль для разъяснения механизма, на основе которого работает власть».
«Благотворный мимесис» – обетование, витающее над корпусом трудов Жирара в сопровождении намеков, что такой мимесис, возможно, предполагает коллективные обязательства, а также ответственность частного лица. В «Завершить Клаузевица» он сам заговорил о возможности такого мимесиса и подчеркнул, как много поставлено на кон:
До определенного момента мы могли бы оставаться в рамках позитивной неразличимости, то есть отождествляться с другими. Это христианская любовь, в сегодняшнем мире она существует и даже весьма активна. Она спасает массу людей, она работает в больницах, она представлена даже в некоторого рода научных изысканиях. Без этой любви мир давно бы развалился. <…> Каждый из нас должен взять на себя ответственность за сдерживание худшего, и сегодня – более, чем когда-либо: мы вошли в эсхатологическое время. Из всех доселе существовавших миров наш – одновременно и хуже, и лучше всех. Говорят, мы все больше убиваем невинных жертв – но и спасаем мы больше, чем спасали когда-либо. Больше становится и того, и другого
476.
На позднем этапе своей жизни Жирар все чаще обращался к еще одной теме, которая, пожалуй, не нуждается в «упаковке» в новую форму для постхристианской эпохи, – к теме прощения, ключа к выходу из порочного круга мести. Прощение – не просто умение «забывать» обиды, хотя оно обычно становится первым шагом к прощению. Прощение – вовсе не то, как часто трактуют это слово в наше время: это не отрицание самого факта обиды, не наивная беззащитность, прямо-таки приглашающая обидеть снова. Прощение – процесс, переделывающий тебя и требующий неусыпного внимания, который надо каждый день совершать сызнова, перебарывая прилив новых или застарелых проявлений ресентимента; а завершиться он должен тем, что мы по своей инициативе протянем другому руку дружбы в новой попытке с ним поладить.
Высказывания Жирара обычно помещают в теологический контекст, так что позвольте мне, поскольку я обращаюсь к широкой аудитории, сослаться на его секулярную единомышленницу, которая, по всей видимости, двигалась параллельным курсом. Ханна Арендт, изучавшая политическую теорию, в книге «Vita Activa, или О деятельной жизни» отважно пытается описать таинственный и ускользающий от любых определений характер прощения. Она пишет: «Естественная противоположность прощению – месть, действующая в форме реакции и потому всегда привязанная к исходному, ошибочному поступку; в ходе своего реагирующего действия цепная реакция, и без того потенциально присущая всякому действию, становится особенно вирулентной и загоняет в такое будущее, в котором все участники, словно скованные цепью одного единственного деяния, уже только реагируют, не способные к свободному действию. <…> Прощение есть единственная реакция, на которую невозможно настроиться, оно неожиданно и потому, хоть оно и тоже реакция, само есть деяние, равноценное исходному поступку. Поскольку прощение есть действие особого и самостоятельного рода, хотя и провоцируемое прошлым, однако не обусловленное им, оно способно освобождать от последствий этого прошлого и того, кто прощает, и того, кому прощено»
477.
