«Публикуйся или сдохни» – избитая фраза, но количество и громкая слава научных статей и книг имели огромное значение для продвижения в академической иерархии. Раскаявшись, Жирар перестал легкомысленно пренебрегать требованиями академической среды. «Руководствуясь этим принципом, я начал писать. Было это примерно в 1950 году, после двух-трех лет, потраченных в общем и целом на студенток и автомобили. Я так плохо знал эту систему и так слабо в ней ориентировался, что не прислушивался к предостережениям своего завкафедрой – а они, по мере иссякания его терпения, звучали все откровенней и жестче. Я долго умудрялся все пропускать мимо ушей, – писал он. – Должно быть, у меня в голове засел французский подход к делу, и мне казалось, что, если уж преподаватель занял место, вытурить его невозможно»
89.
Теперь Жирару пришлось расплачиваться за свои убеждения: срочно подыскивать другую работу. «Я едва избежал катастрофы, но тот факт, что несколько из моих статей уже приняли к публикации, не дал мне впасть в то полукаталепсическое состояние, которое когда-то могла спровоцировать одна лишь перспектива неудачи»
90.
Тут можно задать вопрос и поинтереснее: как сложилась бы судьба Жирара, если бы он еще тогда получил постоянную штатную должность? По воспоминаниям Апостолида, Жирар говорил ему, что если бы не переезд в Америку, он никогда не стал бы Рене». Опубликовал бы он хоть одну книгу, оставшись на уютном насесте в Индиане?
Жирар четко разъяснял, что Индианский университет был для него чем-то вроде чуда – новым миром, к которому прилагались веселье, счастье и любовь. Остался бы он там жить? Возможно, в конце концов доработал бы в Индиане до пенсии? Такое предположение от обратного не так уж и невероятно. Его жизненной опорой стали бы легкая популярность среди студентов и супружеское счастье, и, пожалуй, можно предположить, что тогда не было бы ни «Лжи романтизма и правды романа», ни «Насилия и священного», ни конференции 1966 года, познакомившей Америку с французской интеллектуальной мыслью, ведь то, что подтолкнуло его ко всем этим затеям, поджидало в будущем, в других городах.
Фреччеро вспоминает, как на одной конференции в начале 1960-х профессор Сэмюэл Уилл приветствовал Жирара рукопожатием и шутливым вопросом: «Вы ведь, наверное, рады, что мы вас уволили?» В его шутке была доля правды.
* * *
Анри Пейр несколько раз упоминается в диссертации Жирара, а теперь входит в его жизнь. По выражению одного из коллег, Пейр слыл «крестным отцом мафии преподавателей французского языка и французской литературы»; Марта называла его «богом трудоустройства на ниве преподавания французского». Будучи завкафедрой романских языков в Йеле, Пейр устраивал преподавателей французского языка и французской литературы на солидные должности в разных штатах США, расставляя и переставляя их, словно фигуры на шахматной доске. Он обладал поразительно широким интеллектуальным кругозором и, казалось, бесконечно разветвленными связями. Он публиковался в «New York Times», написал на английском и французском тридцать книг и чуть не до самой кончины сочинял остроумные, провокативные статьи и книжные рецензии. После каждой лекции рвал свои заметки, чтобы, как сам говорил, «год от года не повторяться»
91. Пейр славился своей неустанной корреспонденцией – письма писал фиолетовыми чернилами, кудрявым, дерзким почерком, заполняя весь лист от угла до угла. Он писал письма даже на занятиях, сидя на задней парте, пока студенты выполняли задания или писали контрольные. По словам экс-президента Йеля, «в этих письмах была неутомимость, страстность, скрупулезность, радикальная порядочность, непременно – забота о том, что заботит адресата, способность на безудержную нежность и стальное красноречие; эти письма не терпели лицемерия, не боялись сантиментов – во всем отражали человека», который их писал
92.
У Пейра и Жирара уже было важное связующее звено – авиньонские корни. Дядя и брат Жирара работали в Авиньоне врачами, а у Пейра был брат, который тоже был врачом там же. Жирар написал Пейру письмо.
В 2004 году издательство Йельского университета выпустило книгу объемом более 1100 страниц с сохранившимися письмами Пейра, но Жирар упоминается только в двух. Как известно, Пейр выбрасывал полученные им письма после того, как на них отвечал. Так что мы располагаем лишь воспоминанием супругов Жирар об озадаченной реакции Пейра на первое письмо Жирара. «Как вы попали сюда без моего ведома?» – спросил Пейр. От почти всевидящего ока Пейра ускользнуло проникновение Жирара в академический мир США с черного хода – через Школу хартий (а не Сорбонну или Высшую нормальную школу).
Удивление Пейра обнажило и еще один важный нюанс: у Жирара не было наставников, ничья рука не направляла его ни на одном этапе – собственно, не существовало никого, перед кем он был бы в интеллектуальной вассальной зависимости. В последующие годы некоторые станут утверждать, что Жирар мог несколько манкировать заботой, необходимой аспирантам, и немного сурово обходиться с теми, кто был в его власти; возможно, он никогда не отдавал себе отчета, насколько сильно способен обрадовать их или же огорчить, потому что сам никогда не был ничьим протеже и не нуждался в руководителях. Он был редкостным исключением в академическом мире.
В 1952 году с Жираром заключили срочный контракт как с преподавателем в Университете Дьюка, тогда еще не достигшем мирового уровня. «После кучи напрасных писем одно наконец-то дало результаты. Я получил такую же рядовую должность, как и в Индиане. По-прежнему стоял на низшей ступени»
93, – написал он. На следующий год Пейр, что свидетельствует о его влиятельности, устроил Жирара на должность ассистент-профессора в колледж Брин-Мор.
И все же, обратившись за помощью к Пейру, Жирар ни в малейшей мере не поступился своей независимостью: тот помог ему найти место преподавателя, но не повлиял на его деятельность. «Во Франции Рене никогда не сделал бы такую карьеру», – пояснил в электронном письме Бенуа Шантр, президент парижской Ассоциации миметических исследований – одной из нескольких организаций, возникших вокруг теорий Жирара. Он отметил, что французские академические институты не поддержали бы ранние тексты и исследования Жирара. «Вот почему Жирар, как и Токвиль, – это великий французский мыслитель (и великий французский моралист), который, однако, не мог бы существовать нигде, кроме как в США. Рене во всех смыслах этого выражения „открыл Америку“: он сделал США своей второй родиной и именно там совершил основополагающие открытия, он всецело „продукт“ франко-американских отношений, он наконец-то показал всем лицо „общечеловеческой“ Америки, а не имперской».
