Спустя несколько лет после моего визита к Угурляну я дважды обращалась к нему по электронной почте – дала ему возможность разъяснить или отказаться от того, что он тогда мне сказал, если у него возникнет такое желание. Никакого ответа я не получила – да, в сущности, и не рассчитывала на ответ.
В конце концов я позвонила ему на сотовый. К тому времени он ушел на покой и стал послом Суверенного военного Мальтийского ордена в Республике Армения. Жирара уже год с лишним не было в живых, и его кончина изменила атмосферу в кругу тех, кто его пережил. Да, сказал Угурлян, мои электронные письма он получил, но точно не знал, как теперь на них ответить. «У меня нет стопроцентной уверенности. Это было 47 лет назад», – пояснил он. Что именно сказал Жирар – что действительно видел линчевание или что просто читал о линчеваниях и ощущал, что в этой чуждой ему, парализованной расизмом стране линчевание разлито в воздухе? («Вонь линчевания прямо бьет в нос», – говорил Жирар мне). Угурлян засомневался и не смог отыскать в памяти четкое воспоминание. Заметил, что ему не хотелось бы создавать впечатление, будто он после смерти Жирара эксплуатирует память о нем.
Мы подгоняем свои воспоминания под момент и слушателей. Жирар сказал бы, что это правило распространяется и на линчевание как преступление. Ведь линчеватели рассказывают свою историю, чтобы обелить себя и выставить в благородном свете. Но это правило верно и для всех нас при любых обстоятельствах, сложившихся вокруг увертливых воспоминаний. Время смягчает, искажает, а иногда и гипертрофирует воспоминания, но где искать «подлинное» воспоминание – в двусмысленной фразе Угурляна или в его же прямом заявлении, сделанном за несколько лет до этого?
Через несколько лет я призадумалась: а что, если история семьи Угурляна побудила его «вчитать» во фразу Жирара что-то, чего в ней не содержалось? Что, если интерпретация Угурляна подсознательно была для него самого способом почтить память своих родных? Если так – надеюсь, на этих страницах я тоже, даже в отсутствие доказательств, почтила их память.
В конце концов я нашла инцидент с линчеванием, о котором, возможно, говорил Угурлян; нашла почти случайно, читая интервью Жирара «Der Spiegel». Его спросили, был ли он лично жертвой насилия. Он ответил: «Единственный раз в жизни я столкнулся с таким явлением, как угроза насилием, во времена, когда в Алабаме еще действовала сегрегация. Мы сфотографировали черных и белых вместе у стойки бара, и эти люди внезапно сбились в банду против нас»
117. Хотя в немецкоязычной публикации употреблены очень сильные выражения, Жирар, по-моему, подразумевал лишь, что эти люди среагировали враждебно и были настроены вступить в противостояние, – ничего серьезнее. Насколько мне известно, это единственный раз, когда он упомянул о подобном инциденте, и больше никто, по-видимому, об этой истории не упоминал. В свете тогдашних «законов Джима Кроу» сборище людей разных рас, возможно, было противозаконным – и вся та компания, наверное, сильно перепугалась.
* * *
Жирар вскоре исправил оплошность, допущенную в Индиане: защитив диссертацию, принялся писать статьи по литературоведению и историографии. Но шестеренки издательского процесса в научной среде вращаются неспешно, и такие публикации, как «История в творчестве Сен-Жон Перса» в «Romantique Review» (1953), «Франц Кафка и его критики» в «Symposium» (1953) и «Валери и Стендаль» в «Publications of Modern Language Association of America» (1954) увидели свет, когда он давно уже покинул Индиану.
Анри Пейр, земляк по Авиньону, выручил его, как выручал и многих других. После года преподавания в Университете Дьюка Пейр поспособствовал назначению Жирара на должность ассистент-профессора в колледже Брин-Мор в Пенсильвании. Эту должность Жирар занимал, пока в 1957-м его не пригласили в Университет Джонса Хопкинса – и с этого, как мы увидим в следующей главе, начался один из судьбоносных периодов его жизни. Чтобы ознакомиться со взглядами на межрасовые отношения в эпоху, которую многие позабыли (а те, кто помоложе, помнить не могут), приведем письмо, которое Пейр написал своему коллеге Уитни Грисуолду через год после того, как Жирар перебрался с Юга в Брин-Мор:
Мой дорогой Уит, мы взяли на французскую кафедру помощником преподавателя негра Алвиса Тиннена, который жил во Франции, хорошо овладел французским, затем был принят здесь в нашу юридическую школу, перешел в магистратуру по специальности «преподавание французского языка», окончил магистратуру, а затем начал писать диссертацию по французскому языку.
Он прекрасный человек и джентльмен, тактичный и энергичный… Однако мне хотелось сказать тебе несколько слов об этом назначении на случай, если тебя будут о нем расспрашивать. Я также хотел удостовериться, что ни ты, ни миссис Грисуолд, ни кто бы то ни было не почувствуют себя неловко, если мы пригласим Тиннена с супругой к вам на чаепитие для новых преподавателей 24 октября. Если ты предвидишь какую-либо неловкость – просто дай мне знать, а я, разумеется, никому об этом не скажу и найду какой-нибудь не бросающийся в глаза способ не включать в круг приглашенных этого нового «колоритного» коллегу
118.
Глава 6
В его приятной компании
Любое желание – это желание быть.
Рене Жирар
В те времена этот университет называли «the Hopkins». Если в Индиане, этом глубоком тылу Америки, Жирар нашел свое первое жилище в Америке, то именно в Университете Джонса Хопкинса он оставил прочный отпечаток в интеллектуальной жизни ХХ века, написав дебютную книгу – провокативную и новаторскую работу «Ложь романтизма и правда романа». Эта книга, изданная изначально в 1961 году во Франции, была далеко не единственной попыткой исследовать природу желания, но до Жирара никто не уверял, что желание, кажущееся нам оригинальным и объективным, в действительности позаимствовано у других, то есть «миметично». В этом отношении он предлагал вдумчивое прочтение Платона, Аристотеля и Гегеля, но под новым углом.
Жирар проникся симпатией к Университету Джонса Хопкинса – собственно, об этом университете вспоминают с нежностью чуть ли не все повидавшие времена его расцвета – и вернулся туда работать после семи лет в Буффало (куда Жирара когда-то сманили). В 1957 году Жирар пришел в Джонс Хопкинс на должность ассоциированного профессора, в 1968-м уволился, а в 1976-м вернулся на именную профессорскую кафедру.
«В Джонсе Хопкинсе были великие традиции, – сказал Жирар. – Он создавался по германской модели постдипломного образования. Именно там я познакомился с Лео Шпитцером, такими французскими литературными критиками, как Жорж Пуле и Жан Старобинский, а также с испанским поэтом Педро Салинасом»
119. В 1956 году, за год до приезда Жирара, президентом университета стал Милтон Эйзенхауэр – брат президента США; длительный срок его пребывания на посту отчасти совпал с периодом работы Жирара в этом университете.
