Макси также вспоминал Донато – сказал, что это был «младший коллега на кафедре настоящих старейшин», но Донато все же сыграл переломную роль. Он очень рано включил в программы своих курсов теории Клода Леви-Стросса и Жака Лакана, да и в целом структурализм.
«Рене постепенно раскрывался как Рене, а Эудженио – как интерпретатор этих ученых, – пояснил он. – „Нос“, как выражаются французы, у него был что надо. Он знал, где что затевается». Пользу приносила даже такая черта Донато, как склонность к мелодраматичной патетике. «Я находил, что он замечательный коллега. Его увлечения были заразительными. Он постоянно вспоминал каких-то „злодеев“, и это тоже было забавно».
«Эудженио полемизировал со всеми. А Рене не полемизировал ни с кем. Эудженио понимал, какую роль играют здоровые академические поединки, а Рене их так никогда и не распробовал. Было полезно иметь Эудженио рядом в качестве младшего коллеги, – пояснил Макси. – Они с Рене были очень близки. Знакомство с Рене обогатило жизнь Эудженио, а знакомство с Эудженио обогатило жизнь Рене».
Фреччеро, по своему обыкновению, дополнил портрет нюансами и разъяснениями, касавшимися эмоциональной стороны ситуации. Он напомнил мне о том, что я и сама уже успела заметить: сдержанная и осмотрительная натура Жирара, скрытая под наружным слоем теплоты и учтивости, не допускает несоразмерного накала чувств. Однако в дружбе Жирара часто влекло к страстным натурам, в том числе к Фреччеро и Донато. «Эудженио пламенно любил Рене, – сказал Фреччеро. – Жирар любит всех, но великой любви в его сердце нет. А если бы все-таки была, то в первом приближении это был бы Донато». Эта взаимная приязнь коллег неизбежно была неравной. Фреччеро – а ведь он открыто признается, что обожает Жирара, – обнаружил, что Жирар «самый самодостаточный изо всех, кого я только знал».
«Полюбив, ищешь какой-то знак, подтверждающий твою уникальность, но от Рене таких подтверждений не дождешься. Он тебя любит, но не торопись впадать в эйфорию: он любит также и многих других».
* * *
Беда с попытками описать научные труды Жирара, в том числе с моей текущей попыткой, – в том, что им далеко до впечатляющей и уверенной риторики его собственных текстов, их изящной воинственности и провокативности, остроумия и мудрости: его труды разрушают ожидания читателя – кромсают их в клочья, словно острый толедский клинок. Другие авторы написали о его теориях столько книг, что их хватит на несколько полок, но если у меня спросят, с чего начать знакомство с наследием Жирара, я укажу не на вторичные источники и толкователей, а на «Ложь романтизма и правду романа». Типичный случай – видный теоретик-марксист Люсьен Гольдман. В тяжеловесном анализе первой книги Жирара из его «Социологии романа»
125 есть интригующая параллель с трудами венгерского историка литературы и литературного критика Дьёрдя Лукача. Для Жирара, как и для Лукача, «роман – это история о том, как проблемный герой в выродившемся мире занимается вырожденческим (в его терминологии «идолопоклонническим») поиском подлинных ценностей»
126. Но дальше мы забредаем в бурьян отвлеченных рассуждений.
Напротив, «Ложь романтизма и правда романа» неизменно практична, кристально прозрачна и сосредоточивается на конкретных романах и том, что они обнажают в природе человека.
В центре книги – наше безостановочное подражание друг другу. Подражание неизбежно: с его помощью мы обучаемся, благодаря подражанию не едим руками и общаемся не только мычанием. Когда же дело доходит до так называемого «метафизического» желания – а, по определению Жирара, это все желания, выходящие за рамки базовых потребностей и страстей, – чрезвычайно важно, чему именно и по какой причине мы подражаем, и ответ на этот вопрос может быть симптомом нашего онтологического нездоровья. Хотя термин «мимесис» ввел не Жирар – его опередили Эрих Ауэрбах, Аристотель и даже Платон, – в нашей современной культуре употребление этого термина во многом определенно восходит к Рене Жирару.
«Ложь романтизма», которую пытается разоблачить Жирар, – драгоценный для мыслителей начиная с Руссо миф об автономии личности, о «подлинном „Я“». Герой чего-то хочет и действительно хочет этого «сам» – влияние других над ним не властно, он словно бы не находится в плену общественного мнения и одобрения со стороны родных и друзей. В этих взаимодействиях Жирар замечал некоего неизбежного «третьего» – того, кто послужил для желания образцом и научил нас его испытывать.
Центральная фигура в рассмотренных Жираром романах – герой любого пола, который жаждет свободы, но абсолютно не свободен ввиду того, что преклоняется перед «медиатором» – ныне живущим или уже умершим человеком, чьи желания персонажи перенимают, принимая за свои собственные. «Объект соотносится с медиатором так же, как и реликвия со святым»
127, – пишет Жирар. Жюльен Сорель боготворит Наполеона и прячет под матрасом мемуары императора; Эмма Бовари боготворит парижских модниц и в подражание им обзаводится любовниками.
«Даже самые страстные из нас никогда не ощущают себя неподдельно такими, какими им хочется быть, – пояснил он позднее в статье, написанной в Стэнфорде. – Для них самое чудесное существо, единственный полубог – это всегда кто-то другой, кому они подражают, у кого они заимствуют свои желания, тем самым гарантируя себе жизнь в вечных раздорах и соперничестве с теми, кого одновременно ненавидят и почитают»
128. Мы хотим заполучить некий предмет, потому что думаем, что он придаст нам сходство с чтимым соперником, с ложным богом, которого мы постепенно начинаем бояться и ненавидеть одновременно с тем, как преклоняемся перед ним и ему подражаем. Соперничество становится навязчивой идеей, не исчезающей даже когда objet du désir – объект желания – вышвыривают за пределы теннисного корта.
Один из примеров есть у Вагнера в «Кольце Нибелунгов». «Золото – очевидно, ничто, ведь его озаряет и преображает только солнечный луч. И тем не менее золото – это всё, ведь именно за золото все борются; именно факт борьбы за него превращает золото в нечто ценное и ужасающее»
129, – пояснил Жирар в интервью.
Жирар описывает два вида медиации. При «внешней медиации» медиатор существует где-то вне мира, в котором живет герой, и остается далеким идолом – таковы истории об Амадисе Галльском для несчастного Дон Кихота или повести о рыцарях для Франчески да Римини в «Аду». Эти формы подражания весьма близки к бреду, но ввиду своей природы лишь в редких случаях порождают конфликт и насилие. А вот при «внутренней медиации» начинается настоящее светопреставление: ведь в этом случае медиатор – живой человек и существует в одной сфере с героем, а потому способен на сопротивление и взаимность. Подражание перерождается в соперничество, а обожание перемежается ненавистью. Главный герой должен «спасти» любимого человека от антагониста или убить короля ради завладения престолом, который герой мнит своей законной собственностью. Либо героиня жаждет восхищения со стороны группы людей, которая, заблуждаясь, превозносит не ее, а соперника: она больше, чем другой, заслуживает постоянной профессорской должности или Пулитцеровской премии. В конце концов соперничество обостряется настолько, что вожделенный объект желания исчезает – волан, так сказать, закидывают на трибуны, и двойники-соперники все больше походят друг на друга своими взаиморазрушительными выходками а-ля комикс «Шпион против шпиона», но постоянно с пеной у рта уверяют, что ссорятся только из-за своего несходства.
