«Романтик, будучи узником манихейской оппозиции Меня и Другого, всегда действует в рамках лишь одного плана. Пустому и безликому герою, твердящему о своем „Я“, противостоит маска Другого с застывшей на ней гримасой. Чистое внутреннее против абсолютного внешнего»
130. Поэтому «дуло романтического творчества направлено на Других»
131. Из этих безыскусных, казалось бы, наблюдений вытекает масса других выводов. Книга, на первый взгляд представляющая собой разбор пяти конкретных писателей, выходит за рамки литературы, чтобы углубиться в психологию и культурные проблемы нашего мира, в том числе моду, рекламу, этикет, пропаганду и интеллектуальные тренды.
В «Лжи романтизма и правде романа» уже заметен коронный авторский стиль Жирара – формальные требования соблюдены, но текст увлекательный и доступный, свидетельствующий об эрудиции, язвительный, виртуозный: эта книга создала ему репутацию. Я нашла, что она затягивает, как наркотик, хотя в «Library Journal» ее назвали «весьма сложной критической работой о структуре романа», а вдобавок предупредили: «Как, наверное, и следовало ожидать, интерпретации глубоко психологические, доводы – философские, а интеллектуальная работа по сбору информации – ошеломляющая; но, с точки зрения читателя, мысль развивается медлительно, а в правоте автора убеждаешься как-то скрепя сердце»
132.
Однако для многих книга стала откровением. «Всегда можно рассчитывать, что француз увидит мир как этакое менаж-а-труа, – написал в «The Guardian» Эндрю Галликс по поводу жираровской теории опосредованного желания. – Открыть „Ложь романтизма и правду романа“ – все равно что надеть очки и увидеть все вокруг четко. В центре книги – мысль настолько простая и все же настолько фундаментальная, что просто диву даешься: неужели никто не высказал ее раньше?»
133 «Ложь романтизма» глубоко погружает в творчество горстки писателей: Сервантеса, Стендаля, Пруста, Достоевского, Флобера – и особенно в несколько их произведений (главным образом это «Дон Кихот», «Красное и черное», «Бесы» и «В поисках утраченного времени»). Эти писатели, утверждает Жирар, не только нашли у себя болезнь мимесиса, но и отыскали противоядие. Хотя эта книга далеко не сводится к разбору частного материала, те, кто пока не знаком с исследуемыми Жираром пятью писателями, наверняка обнаружат, что текст им не по зубам. Хотя Жирар утверждает, что так строится «вся» великая литература, на деле рассмотренное им подмножество – маленькое и узко сфокусированное. Отнюдь не пытаясь запихнуть в свою теорию все на свете, он заодно выдвигает тезисы о нашей культуре – и они как минимум столь же важны, как его размышления о литературе.
В какой мере Жирар выбирал материал исходя из собственной прихоти? И, может быть, раскритикованный им жанр исчерпал себя раньше, чем Жирар взял в руки перо? Как-никак литературные моды меняются быстрее, чем природа человека. Этот вопрос задал в «Comparative Literature» французский литературный критик Вальтер Штраус:
Профессор Жирар явно солидарен с противниками романтизма и, следовательно, отвергает весь современный нигилизм; собственно, его замечания о современной литературе обычно проникнуты враждебностью (хотя часто проницательны). Боюсь, то, что он быстро списал Ницше со счетов, помешает ему продолжить его ценные разыскания дальше Пруста, на «эру подозрения». Но именно здесь мне бы хотелось увидеть в исследовании Кафку и, возможно, Беккета; разве весь процесс медиации, а вместе с ним и возможность «правды романа» не рушатся с приходом Кафки? И разве у Кафки и Беккета отсутствует стремление преодолеть или отринуть желание? Поднять эти вопросы побуждает меня огромная мощь убеждений профессора Жирара – побуждает не из придирчивости, а из уважения к блистательному достижению критического ума, образцом которого является эта книга
134.
Впрочем, Штраус не заметил, что в одной из последних глав Жирар отдельно рассмотрел Беккета, а также Камю и Сартра; главные герои их произведений, утверждал Жирар, – очень часто современные инкарнации подпольного человека, и их метафизическое желание еще успешнее скрыто под маской притворной независимости. «Между этой литературой и Достоевским можно обнаружить множество внешних сходств. С обеих сторон мы видим все ту же ненависть к Другим, тот же радикальный разлад, тот же „полиморфизм“ в ниспровержении всех буржуазных ценностей»
135. Кафка в «Лжи романтизма и правде романа» упоминается раз шесть.
А как среагировало более близкое окружение? Ральф Харпер, видный философ-экзистенциалист и теолог из Университета Джонса Хопкинса, затронул в «Journal of Religion» следствия для духовной жизни, вытекающие из труда Жирара. Если учесть, как сильно эти вопросы станут волновать Жирара спустя несколько лет, Харпера стоит процитировать пространно:
Он предполагает, что все пять писателей участвовали в драме нашей цивилизации – драме «смерти Бога». И действительно, мало того, что герои романов подражают не Христу, а друг другу: на деле суть в том, что они, подражая, в то же время делают вид, будто верят, что спонтанность, автономность и оригинальность – новые ценности раскрепощенного человека. И каждый из них своим путем обнаружил – насколько осознанно, уже другой вопрос, – что посулы метафизической независимости лживы, а потому счел необходимым присвоить желание, подражать кому-то другому, чтобы и впредь делать вид, что Бог действительно умер, а человек – это бог. Итак, когда мы высказываемся об абсурдности опосредованного желания, то в действительности мы обнаруживаем всю печаль метафизического разочарования.
«Чувство беспокойства, вселяемое этим доскональным анализом, – вероятно, одно из последствий повсеместности недуга, который Жирар называет заразным, а также свидетельство психологической и метафизической проницательности автора этой интереснейшей книги»
136, – заключает он.
О большем автор-дебютант не мог бы и мечтать. В последующие годы многие истолковывали Жирара неверно, причем иногда, как представляется, чуть ли не преднамеренно. Давайте сделаем краткое отступление, чтобы опровергнуть ряд обвинений: некоторые клеймили Жирара за доктринерство – дескать, он применяет свой эликсир слишком широко, в качестве универсального средства. Но именно так действует большинство французских интеллектуалов, выдвигая свои теории; чтобы их услышали в шумном мире французской гуманитарной мысли, они вынуждены энергично настаивать на своем. Неужели труды Жирара более дидактичны, чем та же деспотичная «Критика диалектического разума» Сартра? В любом случае в исследованиях Жирара, возможно, не так много «формул», как кажется на первый взгляд. Смелый, декларативный язык Жирара отвлекает внимание от того, как часто Жирар переплетает мысли прямо по ходу написания фразы: его изобретательный творческий дух, так сказать, примешивается к чернилам. «Рене достаточно талантлив, чтобы находить обоснования, – сказал мне Макси. – Обычно великие люди фокусируются на одной идее, а его осенило несколько идей, и ему хватило гения, чтоб склеить их воедино».
