В каком-то смысле Жирар не столько открывал миметическое желание, сколько открывал для себя открытие этого феномена другими авторами. И, как он пояснял позднее, в нем начался процесс, ранее описанный им в применении к проанализированным им писателям: Жирар словно шагнул в книгу, над которой работал, и невольно стал одним из персонажей, которых наблюдал и запечатлевал. Он сказал, что позднее переработал последнюю главу (почему – мы рассмотрим в седьмой главе нашей книги). На этих заключительных страницах «Лжи романтизма и правды романа» мы вступаем в мир, с которым Жирар собирается расстаться. Как указывал он сам: «Любая концовка романа – это начало»
146. По-видимому, это произвело такое же сильное впечатление, как момент, когда фея целует Пиноккио – и тот превращается в настоящего мальчика из плоти и крови.
Одним из немногих, кто прочел рукопись и ответил Жирару, был Лео Шпитцер; он сделал ценное замечание о близости идей Жирара к работе «Ресентимент в структуре моралей» феноменолога Макса Шелера – ее Жирар прочел несколькими годами раньше, но не осознал ее связи со своим исследованием. Жирар учел некоторые замечания Шпитцера и добавил к «Лжи романтизма» эпиграф из Шелера: «У человека есть либо Бог, либо идол». Жирар развил мысль выбранного эпиграфа (кстати, в англоязычном издании «Лжи романтизма» этот эпиграф отсутствует): «В мире грядущего, говорят лжепророки, люди будут богами одни для других. Из всех персонажей Достоевского это двусмысленное послание неизменно несут нам лишь наибольшие слепцы. Несчастные приходят в экстаз от мечты о вселенском братстве. Они не понимают, насколько иронична их формула. Им кажется, будто они возвещают рай, но они говорят об аде – том аде, в который сами же и нисходят»
147.
Макси из лучших побуждений дал Жирару совет, который сам позднее счел folie
148. «Я по глупости убеждал Рене послать рукопись Пуле, – сказал он. – Оба, Пуле и Рене, – в числе величайших исполинов, которых я повстречал за всю жизнь».
Жорж Пуле – это он вдохновил Фреччеро посвятить жизнь изучению Данте – несколькими годами раньше был научным руководителем Макси в аспирантуре. Между прочим, Макси написал диссертацию на французском. Пуле ушел из Джонса Хопкинса приблизительно тогда же, когда туда приехал Жирар. Этот феноменолог и литературный критик, первым предложивший концепцию «критики сознания», был по меркам авангарда (и, вероятно, в глазах Жирара) представителем «старой гвардии». Но его одобрение значило бы очень много.
Хотя Жирар не особо стремился выслушивать советы, ему, как и любому начинающему автору, не терпелось узнать, как отзовутся о его работе видные ученые. Пуле около месяца молчал, и Жирар написал ему снова – поинтересовался его мнением. «Пришло ответное письмо, и когда он рассказывал о нем мне, то уже успел выучить его наизусть», – поведал Макси. Письмо занимало целых пятнадцать страниц одинарным интервалом, так что заучить его было бы непросто, но, по-видимому, оно врезалось в память.
«Письмо было несдержанное, – сказал мне Макси. – В исследовании Рене Пуле увидел двух мыслителей, которых на дух не выносил», – Гегеля и Сартра. Он отнесся скептически к широкому влиянию Гегеля во Франции, особенно к знаменитым лекциям Александра Кожева, повлиявшим в том числе на Сартра. «Возможно, Пуле потратил бы два месяца и написал бы гораздо более выдержанное письмо, тогда говорить было бы не о чем». Но нетерпеливое напоминание Жирара побудило Пуле написать ответ второпях.
Позднее Жирар охарактеризовал это письмо так: «чрезвычайно страстное и враждебное, гласившее, что так нельзя обращаться с литературой, потому что это в конечном итоге вторжение в жизнь автора»
149.
Жирар добавил: «Он ненавидел Фрейда и воспринял мою теорию как вариацию на темы психоанализа. Его письмо было очень суровым и могло бы обескуражить новичка. Я, конечно, знал, что Пуле не понравится моя книга, и мне хотелось ознакомиться с его реакцией, потому что по сути моя книга была негативной реакцией на тот эстетизм, представителем которого он был. Я прекрасно сознавал, что „Ложь романтизма“ взбесит тех критиков, в восприятии которых литература – „обособленный мир“, принадлежащий только писателям, чистое творчество, существующее отдельно от общества! Жорж Пуле был первейший мастер критики такого рода»
150.
Жирар утверждал, что остался доволен реакцией Пуле, но, несомненно, эти его слова – отчасти эмоциональная самозащита. По-видимому, Макси верно угадал, заметив: «Когда Рене что-то уязвляло, оскорбляло или что-то ему угрожало, он часто мог обратить это в шутку». Итак, письмо Пуле стало беспроигрышным поводом для веселья за ланчем.
* * *
Романы, рассматриваемые в «Лжи романтизма и правде романа», до самого конца не предлагают читателю никакой «дорожной карты», которая указала бы ему путь к какому бы то ни было будущему. И в «Дон Кихоте» Сервантеса, и в «Красном и черном» Стендаля, и в «Бесах» Достоевского главный герой осознает свои заблуждения и отрекается от них. А потом умирает. Неудивительно, что критики остались недовольны развязками этих романов – ни дать ни взять торопливый постскриптум на листке, приколотом к длинному письму булавкой.
Что происходит после того, как дописана последняя страница? Непревзойденная развязка всех сюжетов есть в «Божественной комедии» Данте – и в этом, безусловно, одна из причин притягательности поэмы. Так или иначе, Жирар настолько заинтересовался Данте, что написал новаторскую статью «От „Божественной комедии“ к социологии романа» (по-английски опубликованную под названием «Миметическое желание Паоло и Франчески»)
151. На протяжении столетий историю Паоло Малатесты и Франчески да Римини усердно продвигали в качестве романтического идеала. Жорж Санд была не одинока, когда попыталась воспроизвести ее антураж для своего возлюбленного: живописцы писали на этот сюжет картины, композиторы – музыку. Но до Жирара никто не подмечал, что у Данте знаменитых влюбленных затягивает в бездну главным образом подражание и именно подражание. Свой взгляд на Данте Жирар изложил, развивая свою антиромантическую тему подражателей, в погоне за спонтанностью подражающих другим подражателям: это никакая не любовь по воле судьбы, а истеричный вторичный эффект некой книги: «В досужий час читали мы однажды / О Ланчелоте сладостный рассказ; / Одни мы были, был беспечен каждый». Франческа подчеркнуто называет имя виновника своего грехопадения – и это не Паоло: «И книга стала нашим Галеотом! / Никто из нас не дочитал листа». В легендах о короле Артуре Галеот – «король из краев за болотами», поощряющий безрассудный роман королевы Гвиневры с ее рыцарем Ланселотом. Для Паоло и Франчески, как и для многих других, литература становится воображаемой картой их желаний, вот почему эту статью иногда называют «By Literature Possessed» – «Литературой бесноватые». (В пересказе того же сюжета у Боккаччо присутствуют и другие элементы миметизма: окружающие привлекают внимание Франчески к Паоло; в версии Данте Паоло участвует как символический заместитель своего брата в церемонии обручения брата с Франческой.) Влюбленные, допустившие, чтобы им задурила головы книга, – в каком-то смысле упрек Данте самому себе в молодости. Когда-то он поклонялся, словно идолу, любви и ее поэтичности – и это стало для него как вдохновением, так и оковами.
