Радикальное развенчание мифов может завести на край пропасти, где человека поджидает опыт религиозного обращения или что-то вроде того. Жирар утверждал, что великие писатели, которых он изучал, заметно отклонялись от первоначальных замыслов своих книг, так что конечные версии поразительно отличались от изначальных. Он пояснял:
Изначальный черновик автора – попытка самооправдания, и воплотить ее можно в двух основных формах. Возможно, в центре этой попытки будет герой-злодей, который на самом деле служит для писателя козлом отпущения, его миметическим соперником, чья злокозненность будет доказана к финалу романа. Либо, возможно, в центре будет «положительный» герой, рыцарь без страха и упрека, с которым писатель самоотождествляется, и к финалу романа этот герой будет оправдан. Если в писателе есть зачатки большого таланта, то, написав черновик и перечитав его, он увидит, что все это никуда не годится. Его начинание провалилось. Самооправдание, задуманное писателем при различении добра и зла, не пройдет проверку самоанализом. Писатель осознает, что был марионеткой сидящего в нем демона. На самом деле он и его враг неразличимы. Таким образом, гениальный писатель обретает способность описать гнусность другого человека, глядя из своего внутреннего мира, а раньше делал это по готовой схеме, совершенно искусственно. Этот опыт душит в писателе тщеславие и гордыню.
По мнению Жирара, экзистенциальное падение автора делает возможным создание великих произведений, запуская этакий духовно-психологический «эффект домино»: кризис, переживаемый персонажами книг, подтолкнул писателя к экзистенциальному падению, а теперь это падение дает человеку, читающему эти книги спустя несколько веков, возможность изменить свое будущее.
То, что верно в случае Сервантеса, верно в первом приближении и в случае Жирара. «Как только писатель переживает этот крах и меняет угол зрения, он может начать сначала и переделать свое произведение с позиции этого падения. Роман перестает быть самооправданием. Роман – необязательно обвинительное заключение самому себе, но персонажи, созданные писателем, перестают быть „по-манихейски“ положительными или отрицательными героями».
Так ли уж трудно это понять? Вспомнилось, как недавно в гараже я рылась в коробках со своими пожелтевшими бумагами и рукописями. Перелистывала неосуществленные заявки, письма с отказами, давнишние подобострастные просьбы о трудоустройстве или услугах, неудачно задуманные или написанные с ошибочных позиций эссе и научные статьи, о публикации которых теперь очень жалею. Когда предаешься такому занятию довольно долго, тебя захлестывают отвращение к себе и недовольство собой. Когда эти чувства становятся нестерпимы, возникает догадка (и чувство облегчения): все эти мелкие триумфы, унижения и неудачи никого не волновали. Дело было не во мне. Дело никогда не было во мне. Сколько бы «черных меток» мне ни предъявили, эти неудачи в их число не входят – разве что в моей голове. Не правда ли, что все мы, если хоть отчасти честны перед собой, на протяжении жизни переживаем тысячу таких смертей? Возможно, мы даже обнаружим в безумии закономерность, катастрофы, приносящие удачу, шансы, которым мы не радовались, пути, скрестившиеся на подъеме. Возьмем это откровение, тысячекратно выкрутим его яркость – и оно станет самоотречением и своеобразным обращением в веру, наверняка понятным даже абсолютно светской аудитории.
Жирар продолжал: «Итак, творческий путь великого писателя зависит от обращения в веру, и даже если это не показано в открытую, в конце романа есть символические отсылки. Отсылки как минимум имплицитно религиозные. Осознав это, я достиг решающей точки в работе над своей первой книгой, главным образом в изучении Достоевского». Он придавал важное значение христианскому символизму у Достоевского, особенно обращению на смертном одре Степана Верховенского в «Бесах», но также концовкам «Преступления и наказания» и «Братьев Карамазовых». «Старик Верховенский обнаруживает, что все это время был глупцом, и обращается к Христову Евангелию. Вот обращение, которого требует великое художественное произведение».
* * *
Зиму 1958–1959 годов, когда на него снизошло просветление, Жирар назвал «интеллектуально-литературным обращением», но то было лишь первое путешествие в Дамаск. Его ожидало и второе, более напряженное; впоследствии, оглядываясь на прошлое, он скажет, что первое «путешествие» было блаженством, которое далось ему легко.
Поездки в Пенсильванию и обратно – по два часа в один конец поездом – первоначально служили передышкой, паузой для размышлений. «Мне запомнились околомистические переживания в поезде, когда я читал, созерцал пейзажи и тому подобное», – говорил он. Из окна можно было увидеть разве что кучи металлолома и пустыри старого индустриального региона, «но мое состояние души преображало все вокруг, и на обратном пути самый тусклый луч заходящего солнца ввергал меня в неподдельный экстаз»
187.
Пенсильванская железная дорога стала антуражем для более глубокого духовного опыта – Жирар во второй раз ступил на «дорогу в Дамаск». Вначале переживания были приятные и ничего не требовали взамен, но спустя некоторое время, однажды утром во время привычной поездки на поезде в Брин-Мор, Жирар обнаружил на лбу зловещее пятно. В беседе с Жираром врач не упомянул, что рак этого типа лечится без проблем. «Итак, я чувствовал себя как приговоренный к смерти. Я-то ничего не знал и возомнил, что у меня меланома – худшая форма рака кожи».
«По этой причине мое интеллектуальное обращение – а я по ходу дела чувствовал себя очень уютно, даже нежился – совершенно изменилось. Я невольно воспринял рак и тот период напряженного беспокойства как предостережение и своего рода искупление, и теперь это обращение превратилось во что-то воистину серьезное, и эстетическое сменилось в нем религиозным».
Шел Великий пост. Жирару было тридцать пять лет. Он никогда не был воцерковленным католиком. «Тот день я никогда не забуду. Это случилось в Великую среду перед Пасхой», – то есть 25 марта 1959 года. «Все было в порядке, абсолютная доброкачественность, рак не вернулся».
В Балтиморе Жирар встретился со священником-ирландцем и немало его озадачил: тот никак не мог уразуметь, что с ним стряслось. Детей семейства Жирар окрестили, Фреччеро стал их крестным отцом, а Рене и Марта по совету священника обновили свои супружеские обеты. Марта уверяет, что они не «заключили брак повторно», хотя даже Рене порой так выражался.
«У меня было чувство, что Бог даровал мне свободу как раз вовремя, чтобы я получил подлинный опыт Пасхи, опыт смерти и воскресения», – сказал Жирар Джеймсу Уильямсу. В период «первого обращения» Жирар заручился согласием своей воли. Второе обращение дало ему чувство, что медлить нельзя, углубленность переживаний и выдержку – то, что понадобилось ему на пути в дальнейшем.
Наверное, он никогда не сомневался, что поступил правильно, точнее, что случившееся с ним зимой 1958–1959 годов было правильным шагом, и именно такая трактовка руководила им при написании текстов. «Моя интуиция идет впереди и приводит меня к ярким примерам или, когда я набредаю на них случайно, впечатывает их в мою память, словно клеймит огнем», – пояснял он. Это выливалось в неверное понимание и даже осуждение со стороны «специалистов». Жирар признавал: «Вероятно, ответственность за эту ситуацию отчасти лежит на мне. По моим впечатлениям, я никогда не был способен излагать свои догадки в предельно логичной, дидактичной и ясной последовательности»
188.
