Его обращение в веру стало личным решением, за которое ему пришлось дорого расплачиваться. Оно закрыло ему путь к определенной аудитории; оттолкнуло потенциальных читателей и почитателей. Но он никогда не отступался от того, в чем узрел истину в ошеломляющие моменты просветления.
* * *
Сейсмический сдвиг той зимы 1958–1959 годов аукнулся кое-какими неожиданными повторными толчками. «Любопытно, что обращение даровало мне способность чувствовать музыку, и я много ее слушал, – вспоминал он. – В этот период я приобрел свои скудные познания о музыке, а конкретно об опере. Верх мистики в музыке для меня, как ни странно, – „Свадьба Фигаро“. Она, а также григорианский хорал».
Упомянутая комическая опера Моцарта пронизана темами неувядающей любви перед лицом препятствий – любви, изображенной в музыке почти сверхъестественной силой. В той же «Свадьбе Фигаро» есть, пожалуй, самая изящная в оперном каноне сцена прощения: милосердное più docile io sono
189Графини становится зачином великолепного ансамблевого вокального номера. Возможно, не случайно тема прощения проходит через тексты Жирара с того времени до конца его дней. Что до григорианского хорала, то Макси не удивляла любовь Жирара к латинской мессе: как-никак, сказал мне Макси, Жирар родился практически в музее.
«Я обычный христианин», – сказал Жирар Уильямсу, предугадав реакцию тех, кто стал бы раздувать значимость его христианской веры и обращения. И некоторые действительно иногда это раздували. Несколько лет назад после онлайн-интервью Жирара кто-то спросил в комментариях: «А Жирар – католик?» Другой читатель ответил слегка напыщенно: «Рене действительно молится как католик. Именно потому, что он и есть католик. Я бы добавил, что он также молится величественно в красивой маленькой католической церкви близ Стэнфордского университета, ходит к воскресной мессе, которую служат священники, не позабывшие, что месса – настоящее жертвоприношение».
Жирар посмеялся бы над столь высокопарным описанием. Он ходил в церковь Святого Фомы Аквинского, примечательное столетнее здание, и занимал место в одном из задних рядов слева от прохода – тихо, без видимого волнения, без горделивости, стараясь не привлекать внимания. Мессу там служили по традиционному григорианскому чину.
Глава 8
Французское вторжение
Зорба: Почему молодые умирают? Почему вообще люди умирают?
Бэзил: Не знаю.
Зорба: Что проку от всех твоих распроклятых книг? Если в книгах об этом ничего не пишут, о чем тебе вообще рассказывают эти книги, черт бы их все забрал?
Бэзил: Книги рассказывают мне, как мучаются люди, когда не могут ответить на вопросы наподобие твоих.
Зорба: Плевать мне на их мучения.
Михалис Какояннис, сценарий фильма «Грек Зорба»
Ее называли «эпохальной конференцией», «водоразделом», «масштабной переориентацией литературоведения», «французским вторжением в Америку», «96-пушечным французским диспутом», «эквивалентом Большого взрыва в американской мысли»
190.
Эти гиперболы создают впечатление, будто симпозиум «Языки критики и науки о человеке» в Университете Джонса Хопкинса, продлившийся несколько насыщенных событиями дней, с 18 по 21 октября 1966 года, был первым подобным событием с начала времен. Это не так, но симпозиум выполнил задачу, перекроившую интеллектуальный ландшафт целой страны, – принес в Америку авангардную «французскую теорию». В последующие годы Рене Жирар будет продвигать теоретическую систему, которая приходилась этой новой эпохе равно детищем и падчерицей. Он гордился своей ролью в организации симпозиума, но кое-какими его последствиями был встревожен. Давайте посмотрим, что же произошло той судьбоносной осенью.
Замысел конференции в целом принадлежал Рене Жирару. Годом ранее он возглавил кафедру романских языков, придя на смену Натану Эдельману; Жирар стал одним из участников триумвирата, воплотившего идею симпозиума в жизнь. Вторым в триумвирате был блистательный человек, в интеллектуальной истории Америки отчасти позабытый, – неугомонный, живой как ртуть Эудженио Донато. Третьим – Ричард Макси, сооснователь нового Центра гуманитарных наук. Однако из них троих Жирар обладал самым солидным статусом, да к тому же и международными связями.
«Он уже был довольно заметной фигурой. Но не настолько высокого ранга, чтобы в Париже слишком многие смотрели на него с раздражением, – это играло большую роль, – сказал о коллеге Макси. – Рене лучше нас разбирался в вопросах этикета. Он был старше и занимал более прочное положение». Сделав упор на имена посетивших Балтимор научных тяжеловесов, Макси добавил, что, на его взгляд, симпозиум сильно подействовал на его коллегу-француза. «На Рене, человека молодого, это глубоко повлияло – хотя он, возможно, этого бы и не признал». (На момент, когда проходил симпозиум, Жирару оставалось два месяца до сорокадвухлетия, а Макси было тридцать пять.)
В тот период истории структурализм был во Франции последним писком интеллектуальной моды и, согласно распространенному мнению, преемником экзистенциализма. Зародился структурализм в Нью-Йорке почти за тридцать лет до описываемых событий, когда французский антрополог Клод Леви-Стросс, бежавший в США, как и многие другие европейские ученые, от преследований нацистов, познакомился в Новой школе социальных исследований с другим ученым-беженцем – лингвистом Романом Якобсоном. Взаимодействие двух дисциплин – антропологии и лингвистики – зажгло искру нового интеллектуального течения. Лингвистика вошла в моду, и многие доклады, сделанные на этом симпозиуме, изобиловали лингвистическими терминами.
Жирар никогда не считал себя структуралистом. «Он считал, что сам себе хозяин, а не один из унтер-офицеров структурализма», – сказал Макси. И все же Жирар наверняка питал к структурализму вполне логичный интерес, поскольку от проблем литературы к тому времени уже отдалился – его тянуло скорее к вопросам антропологии. Собственно, в этом, как и во многом другом, он перед структуралистами в долгу. Его метанарративы стремились к открытию всеобщих истин, что роднит их с течением, задумавшим выявить базовые структурные паттерны во всех явлениях человеческой жизни – от мифов до памятников, от экономики до моды.
Из-за междисциплинарной ориентации структурализма на симпозиум пригласили представителей всех наук – гуманитарных, точных и естественных. Он собрал вместе ведущих французских интеллектуалов, представлявших самые разные научные дисциплины и сферы интересов – больше сотни мыслителей из девяти стран; залы ломились от слушателей. Конференцию задумали, чтобы не только собрать для разговора представителей разных дисциплин, но и в основном чтобы научить, как им разговаривать между собой в терминах этой новой архитектуры интеллектуальной жизни: ведь у нее был свой собственный язык, манера письма и образ мышления.
