Лакан жил на широкую ногу. «Он пожелал отдать нижнее белье в стирку, – сказал Макси. – Белье было шелковое, и он не хотел, чтобы его выстирали вручную. Чего он только ни хотел». Жирарам тоже запомнилось белье. Они со смехом вспоминали, как один аспирант понес шелковые рубашки и трусы Лакана в прачечную. А потом отчитался: выслушав предостережение, что это «изысканные» и «особенные» рубашки, китайцы из прачечной скомкали их и кинули на пол: поставили заносчивого клиента на место in absentia
209.
Если Лакан и испытывал на прочность радушие хозяев, в чем-то он доставлял меньше хлопот, чем другие. Большинство участников каждый день исправно заседало всем скопом, так что их приходилось обеспечить едой, напитками, стульями и бытовыми удобствами, а вот с Лаканом было проще: безвылазно сидя в отеле «Бельведер», он готовил к выступлению свой доклад, а его терпеливо опекал Тони Уилден (прикомандированный для помощи с переводом провокативной статьи, в которой Лакан атаковал устои традиционной фрейдистской психиатрии). «Лакан всю неделю уговаривал Тони написать доклад за него, – сказал Макси. – Тони был при нем личным секретарем, чичероне – всем сразу». Впоследствии Уилден внес крупный вклад в лаканианство и писал работы по теории коммуникации, экологии и социальным взаимодействиям. Но симпозиум испытывал на прочность его нервы, если и не преданность науке. Как сказал Макси, «Тони Уилден много претерпел». Во время конференции «Тони все время звонил сюда, потому что обнаружил, что Лакан владеет английским очень плохо, хотя приводит много цитат на английском, да и доклада у Лакана, в сущности, нет», – сказал Макси. Планировалось заранее раздать участникам доклады, переведенные на английский. Ипполит и многие другие раздали свои. Уилден стал уговаривать Лакана прочесть доклад на французском, а потом позвонил Макси доложить, что вроде уговорил. «В те времена с такими вещами было еще больше сложностей; это теперь у всех на свете есть мобильники. Итак, он сказал: „Я его уговорил. Он все сделает на французском. Так что расслабьтесь“. А я сказал: „Нет, это вы расслабьтесь“». Затем Макси дипломатично добавил: «Давайте мы оба расслабимся».
Лакан также жаловался, что не имел возможности встретиться со студентами, причем слову meet в его произношении не повезло: оно прозвучало как mate – «сношаться». «Ну естественно: оттого, что он сидел в своем разнесчастном отеле, он и с участниками симпозиума не встречался, – сказал Макси. – А потом еще долго твердил, что мы должны устроить ему mating со студентами».
«Итак, Лакан обожал подвергать стрессовому воздействию всяческие системы, и этими системами частенько были его пациенты. И он здорово утомил Тони – и на симпозиуме тот, естественно, сорвался».
* * *
В день французского вторжения царило осязаемое воодушевление. «В общем, люди прямо из окон вываливались, – сказал Макси. – Чувствовался дух импровизации – это еще мягко говоря. И, конечно, нам приходилось чем-то кормить всех этих персонажей». И добавил: «Все это были по большей части французские знаменитости первого ряда, а они привыкли два часа препираться о том, куда пойти на ланч». Макси рассказал, какую фирму они наняли для кейтеринга, какие изысканные вина подавали на стол, о комфортабельных гостиничных номерах; но основные события, очевидно, происходили на главной площадке симпозиума. В итоге в вестибюле новой университетской библиотеки, названной в честь Милтона Эйзенхауэра, организовали трансляцию по кабельной сети для тех, кому не хватило места в зале.
Француз-психоаналитик продолжал ломать комедию. «Лакан фиглярничал абсолютно расчетливо и уморительно смешно», – вспоминал Жирар
210. Он полез обниматься, как к старому другу, к представителю Фонда Форда – Питеру Коуcу из Хантерского колледжа. «Хотел буквально захватить власть в Америке!»
211
На фоне всех этих мелодраматических выходок и фейерверков легко было упустить из виду вклад в симпозиум самого Жирара – самый первый доклад в первый день. Жирар внес пророческую ноту – поведал, опираясь на миф об Эдипе в изложении Софокла, назидательную историю о тех, кто мнит себя держателями авторских прав на «истину»:
Тиресий упускает из вида, что никакое Божество на самом деле не говорит его устами; он забывает, что транслируемая им «истина», частичная и ограниченная, произрастает из настоящего прошлого: горячих человеческих споров и противостояний, замысловатого переплетения людских желаний. Тиресий продолжит считать себя носителем «истины» и утратит себя в пророчествах… В этом был провал Тиресия – а может, и наш собственный. Он втягивает Тиресия в тягостные, бесплодные, бесконечные препирательства с Эдипом. И нам, конечно, не стоит придерживаться этой модели в грядущих дискуссиях. Может, и не к месту было упоминать столь прискорбный прецедент. Но в делах интеллектуальных, так же как и в финансовых, риск и выигрыш всегда идут рука об руку, и чем очевиднее возможность выигрыша, тем с большей вероятностью мы ожидаем риска
212.
Искры полетели после следующего, едва ли такого уж спорного доклада историка Шарля Моразе об изобретательности в литературе. В отзыве, занявшем много страниц, Лакан вопрошал: «Кто изобретает? Вопрос об изобретательности не поставили бы, если бы вопрос не состоял именно в этом. Вы считаете этот вопрос решенным». Он заговорил про «термин subject как (что-то) отличное от введенной вами производной от индивидуальности»
213.
Синглтона не интересовали игрища теоретиков; тем не менее он великодушно, в качестве гостеприимного хозяина, дал задорный, хоть и несколько непоследовательный ответ на словесную ворожбу Лакана: «Что ж, я – и это предсказуемо – буду говорить о некоем итальянском поэте. Как известно, ни о чем другом я не думаю и ничего другого не читаю. Не буду отказываться от старых привычек – воспользуюсь Данте как пробным камнем и проверю на нем кое-какие теоретические спекуляции и утверждения, прозвучавшие сегодня, в том числе о коллективности, социальных классах и, возможно, – хотя мне только предстоит понять мсье Лакана – об in-mixing
214 и тому подобном. Но в том, что касается изобретательности, в некотором роде можно с уверенностью сказать, что Данте ничего не изобрел… в смысле проблемы. И тем не менее он изобрел все. Что он изобрел? Переживание. Переживание, коего не сулит математический символ… поэтическое видение появляется во всей своей полноте. Думаю, сегодня этот вопрос блистательно подняли касательно изобретательности. Переживание существует ради того, чтобы его испытали все, кто умеет читать на этом языке и подготовится к тому, чтобы испытать это переживание. Оно поддается повторению и продолжает повторяться».
