Упорная секретарша раздобыла номер телефона. Позвонили, но Жирара не застали – тот был на занятиях. Сходили перекусить, вернулись в офис, наконец-то дозвонились до Жирара. Реакцию Жирара вполне можно понять: «Кто вы? Мы незнакомы». Угурлян ответил в жанре «блиц-презентации в лифте»: «Я считаю, что ваша гипотеза может перевернуть и совершенно преобразить психологию и психиатрию». Если немного конкретнее, Угурлян в то время вынашивал идеи о том, каким образом психология индивида влияет на других людей и сама подвергается их влиянию, – работал над концепцией, которую нарекли в итоге «интердивидуальной психологией».
Жирар снова запротестовал. «Я занимаюсь французской литературой и сравнительным литературоведением, – пояснил он, – вещами колоссально далекими от психологии и психиатрии». Он добавил, что его текущие интересы развиваются в направлении этнологии и библейских текстов. Вдобавок до Буффало никак не добраться: сейчас перед его глазами ландшафт, скрытый шестифутовым слоем снега, ни один самолет не сядет. Он сделал встречное предложение: «В апреле я еду в Париж. Обещаю: я вам позвоню».
Какие бы шумные события ни происходили тогда на свете, в биографии Жирара Буффало выглядит тихим антрактом с 1968-го по 1976 год – и в каком-то смысле так и было. Однако в этот плодотворный период близ Великих озер и в последующие годы после возвращения в Университет Джонса Хопкинса Жирар опубликует две книги из числа самых известных и провокативных своих работ – «Насилие и священное» и «Вещи, сокрытые от создания мира».
Он также найдет новых друзей – как окажется, надолго; важную роль сыграет дружба с Мишелем Серром – тот наречет Жирара «Дарвином наук о человеке», а в конце концов рекомендует его в члены престижной Французской академии; дружба с первым аспирантом Жирара в Буффало – Сандором Гудхартом (тот впоследствии стал профессором английского языка и литературы, а также иудаики в Университете Пёрдью); и наконец, дружба с врачом, который той зимой в полном разочаровании вернулся в Париж.
В конце концов Угурлян стал «ретранслятором» миметической теории Жирара на сферы точных и естественных наук, а также одним из его собеседников при работе над «Вещами, сокрытыми от создания мира». Но началось все с книги, которой Жирар известен, пожалуй, больше всего, – «Насилие и священное», вдохновившей Угурляна на импульсивный перелет через Атлантику.
* * *
Шестифутовые сугробы на озере Эри ассоциируются с неким холодным и негостеприимным захолустьем, но такое представление об Университете штата Нью-Йорк в Буффало было бы крайне далеко от истины. В переменчивой иерархии послевоенной академической жизни Буффало внезапно стал новым кипучим интеллектуальным центром. В «звездную сборную» на кафедре английского языка и литературы пригласили литературного критика-постмодерниста Лесли Фидлера (его «Любовь и смерть в американском романе» стала, по некоторым оценкам, литературоведческой «книгой десятилетия») и Лайонела Абеля, еврейского американского драматурга, литературного критика и эссеиста, автора пьесы «Авессалом». Абель был лауреатом премии «Obie», но еще существеннее, что Сартр назвал его «умнейшим человеком в Нью-Йорке».
В команду влились и другие именитые литераторы – прозаики Джон Барт и Рэймон Федерман, поэты Роберт Крили и Роберт Хасс. Но приход Рене Жирара на английскую кафедру стал скорее неожиданностью: ведь все свои книги, вышедшие к тому времени, этот француз написал на родном языке.
«Английская кафедра Буффало в течение десяти лет, не меньше, была самой интересной английской кафедрой в стране
236, – вспоминал Брюс Джексон, преподававший там с 1967 года. – В других университетах были самые лучшие английские кафедры по части истории, критики, филологии, чего угодно. Но только в Буффало занимались всем сразу: тут и центр бурной деятельности, и новаторские исследования, и свои курсы литературного мастерства, и литературная критика, и кинокритика, тут сочинялись стихи, пьесы и романы, проводились глубокие исторические исследования, издавались журналы». Непрерывный поток гостей независимо от того, на день или на год они приезжали, гарантировал круговорот идей и свежих веяний. На кафедре было семьдесят пять преподавателей с полной занятостью, и преподавали там все что угодно – от литературы и философии до киноведения, искусствоведения и фольклора. «Оглядываясь назад в конце нынешнего столетия, зная то, что я знаю теперь о других английских кафедрах других университетов тех времен, могу заявить: это было наилучшее место для работы».
За всеми этими усилиями стоял их легендарный вдохновитель – профессор Альберт Кук, твердо вознамерившийся создать кафедру ведущих звезд и критиков. Джексон пишет, что Кук «постоянно был в движении, все время говорил, или читал, или писал… Присутствовал неотступно… Казалось, он совершенно не меняется. Другие старели, полнели, лысели, замедляли шаг, но Ал Кук всегда оставался Алом Куком. Он был выше физического мира. Он был среднего роста, широкогрудый и вечно строил хитроумные планы. Именно таким, как Ал, я и представляю себе Одиссея»
237. Жирара Кук пригласил, когда уже не заведовал кафедрой (истек его трехлетний срок работы), но оставался вдохновителем и посредником привлечения на работу научных светил.
Этот университет подошел Жирару идеально, как мало какой другой. Жирар получил карт-бланш на то, чтобы писать и преподавать все что пожелает, учебная нагрузка была сравнительно необременительной. «А еще он говорил, что рад вырваться из разряда французов, преподающих французский, и завязать более тесные связи с другими кафедрами, как вышло с английской кафедрой в Буффало, – пояснила Марта. – Рене все время поступали предложения. А в Буффало ему предложили должность „профессор университета“». Пожалуй, не последнюю роль сыграло и то, что Университет Буффало был далек от интеллектуальных мод и от помешательства на структурализме и постструктурализме. Правда, Деррида и Фуко приезжали туда читать лекции, но Фуко обнаружил, что терпеть не может Буффало, – а Жирар, возможно, счел, что для Буффало это лучший комплимент.
«Я любил Буффало», – сказал мне Жирар. Больше, чем Джонса Хопкинса? «В чем-то – да», – ответил он. Жирар обосновался в кампусе Буффало в 1968-м, и в том же году его примеру последовал Эудженио Донато.
* * *
Инициатива исходила от Донато. Несколькими годами ранее этот блестящий деконструктивист призвал Жирара прочесть кое-кого из передовых континентальных мыслителей, и это вылилось в симпозиум 1966 года. Затем он стал рекомендовать Жирару труды великих антропологов ХХ века – Эмиля Дюркгейма, Бронислава Малиновского, Альфреда Рэдклифф-Брауна и других. Позднее Жирар пояснил, что антропологи, особенно английские, собирали документальные свидетельства о последних архаических народах и их религиозных институтах примерно с 1860 года – накануне того, как все это поглотил мир эпохи модерна. Они делали это «в уникальной, ни с чем не сравнимой манере»
238, – заметил Жирар. Этот путь выведет его на темы жертвоприношения, механизма козла отпущения и архаических религий, а также подтолкнет к ошеломляющему убеждению, что, вопреки расхожим домыслам, религия – отнюдь не причина насилия, а скорее (по крайней мере в обществах на ранней стадии развития) решение связанной с ним проблемы.
