Все удивились, что у Жирара вновь поменялись интересы. Когда он закончил «Ложь романтизма и правду романа», все думали, что в следующей книге он продолжит работу над выводами, сделанными в предыдущей, – а выводы эти намекали на его нараставшую увлеченность темами религиозного обращения и искупления грехов.
Вышло иначе. «Насилие и священное» – полет мысли в совершенно новом направлении. В свежем труде Жирар переключился на Зигмунда Фрейда, ритуал, насилие и жертвоприношение. К христианской тематике он вернется только в «Вещах, сокрытых от создания мира».
В карьере великих людей часто наступает миг, когда человек для своих коллег вроде как «пропадает с радаров» и отправляется в края, откуда наблюдатели больше не получают обнадеживающий сигнал. Пожалуй, именно в такой точке оказался тогда Жирар. Впрочем, возможно, это была не точка, а линия – отображение траектории, постепенно исчезавшей из поля обзора.
«Предполагалось, что он разразится той самой книгой, – вспоминал Фреччеро. – Когда читаешь „Насилие и священное“ и оглядываешься на прошлое – на коктейльные вечеринки, на Пруста… – Фреччеро помедлил, ненадолго призадумался. – В нем столько дантовского. Он обрывает одну цепочку рассуждений, и тебе неясно, куда он движется, а потом – ага! Ах, вот куда».
Инициатива исходила от Донато? Возможно. Но Гудхарт припомнил несколько иные истоки нового направления исследований Жирара: «Он сказал: „Давайте предположим, что к этим писателям – Флоберу, Достоевскому, Стендалю и Сервантесу – надо относиться со всей серьезностью. Давайте отнесемся со всей серьезностью к ним самим, к описанным ими сценам обращения на смертном одре. В таком случае как нам следует все это понимать?“» Эти вопросы побудили Жирара вернуться к античным текстам наподобие «Царя Эдипа» Софокла, оторый он рассматривал в докладе на симпозиуме 1966 года.
«Прочтение культуры через литературу привело его к чтению культуры через греческую трагедию. Прочтение культуры через греческую трагедию привело его к прочтению культуры через антропологию. Вот как он пришел к антропологии. Он пришел к ней через чтение греческой трагедии. Это распахнуло перед ним двери, ведущие к „антропологическому прочтению“». Еврипид, Эсхил и Софокл (в особенности «Агамемнон» и «Царь Эдип») вывели его на темы ритуалов и жертвоприношения. Заодно эти темы неизбежно вернули его к Библии. Итак, совет Донато стал искрой, упавшей на сухой хворост. От искры разгорелось интеллектуальное пламя, а ветер погнал этот пожар в направлении, которого никто предугадать не мог.
Жирар еще раньше обронил намек на новое направление своих исследований, когда на симпозиуме 1966 года завел речь об Эдипе, а этот эпохальный симпозиум, в свою очередь, продолжил цепочку рассуждений и стимулировал новые прозрения. «Он осознал, что континентальная мысль, мода на структуралистов или постструктуралистов фокусируется на различии, – вспоминал Гудхарт. – На чем она не фокусировалась, так это на распаде различий, или на том, что он называл кризисом, или на феномене, который он обозначил „обезразличенность“». По-французски indifférenciation — термин, введенный Жираром, чтобы обозначить такой процесс распада общества. Можно было бы сказать, что различия и разногласия на симпозиуме были практической демонстрацией тех самых принципов, которые пытался описать Жирар: на американской «арене» континентальные различия стирались и участники хотели выделиться, чтобы отличаться друг от друга: в новую эпоху каждый из них стремился стать королем.
К этим версиям мы должны присовокупить третью: к концу карьеры Жирар стал описывать события чуть-чуть под иным ракурсом, изображая дело так, будто был одинокой фигурой – куда более одинокой, чем было на самом деле. «Когда я переключился с литературы на антропологию, я сделал это абсолютно в одиночку, – сказал он. – В тот период я прочел, вероятно, больше книг, чем когда-либо до или после; в основном меня занимали концепции религиозности и жертвоприношения. Строго говоря, читать книги под углом жертвоприношения я так и не перестал»
239. Эти годы он называл «самый активный период в моей жизни, в конце 60-х, когда [я] только начинал разрабатывать свою теорию и попеременно впадал то в экзальтацию, то в депрессию»
240.
Вылазки Жирара на неизведанную территорию произвели на кафедре фурор. Гудхарт вспоминает, как увидел Жирара впервые – весной 1969 года, в первый год учебы в аспирантуре, на популярных лекциях на кафедре. Жирар читал их регулярно; в тот конкретный день лекция называлась «Литература, миф и пророчество». По словам Гудхарта, «начал он примерно так: „Люди ссорятся не потому, что они разные, а потому, что они одинаковы и путем обвинений и взаимного насилия превратили друг друга в недругов-близнецов“». Жирар говорил около часа, Гудхарт слушал, обомлев. Сразу после лекции позвонил своей жене и принялся бессвязно объяснять – мол, только что прослушал лекцию, перевернувшую его сознание, она дала ему новое понимание всего, что он, казалось, уже знал. В голове роились мысли, ноги подкашивались. С того дня Гудхарт посещал все лекции. Стал первым аспирантом Жирара в Буффало, а позднее – его научным ассистентом. Вначале выполнял скромные обязанности: Жирар, по его воспоминаниям, приносил ему главы «Насилия и священного», которые надо было ксерокопировать и отсылать в издательство. Они общались каждый день.
Жирар произвел впечатление не только на Гудхарта. Стал вести неофициальные семинары для узкого круга студентов и преподавателей, интересовавшихся его идеями. В первом семестре Жирар читал лекции о собственных исследованиях, упоминая об Эдипе, Леви-Строссе, Достоевском и еврейской Библии и немного – об Евангелиях. В группу входили Гудхарт и другие будущие соратники Жирара, такие как Хосуэ Харари и Чезарео Бандера. То была ранняя поросль; через несколько лет, после выхода «Насилия и священного», круг его последователей расширится. Нестандартная траектория Жирара прослежена в анонимном предисловии к книге «В честь Рене Жирара», вышедшей в Стэнфорде в 1980-х: «В тот момент никто – и, пожалуй, меньше всего сам Жирар – не предугадал бы, какой будет следующая стадия развития его мысли, хотя, если взглянуть ретроспективно, кажется почти неизбежным то, что его внимание переключилось с индивида на группу людей – мы могли бы утверждать, что этот преходящий парадокс, эта неизбежность нежданного и отличают его труды как целостное наследие. В „Насилии и священном“ некоторые из тех же механизмов, которые, как обнаружилось, действовали в прустовских салонах, прослежены в колоссальном антропологическом масштабе, и к ним добавлена теория жертвоприношения, позволившая Жирару установить, что религия в доправовых обществах – это сфера контролируемого насилия»
241.
* * *
В «Насилии и священном» Рене Жирар изложит всю историю человечества в виде криминального триллера, где убийца сбегает, оставшись неразоблаченным, а частный детектив – в данном случае сам Жирар – располагает только намеками и косвенными уликами. В причастности к этому преступлению виновно все человеческое сообщество: оно прячет труп и лжет о том, что именно и каким образом случилось. Мировые религии и мифологии – лживые россказни общества, которые одновременно и разоблачают, и утаивают содеянное. Кому это выгодно? Убийство – событие, в котором общество берет свой исток: это учредительное событие.
