«Когда мы описываем людские взаимоотношения, то говорим неправду, – сказал мне Жирар. – В нашем описании они в норме хорошие, мирные и тому подобное, между тем в реальности это соперничество на манер войны». Эта простая мысль – сердцевина «Насилия и священного». Хотя тема миметического желания возникает только в шестой главе, она лежит в основе всей книги, как и всех последующих книг и интервью Жирара. В «Насилии и священном» выявлена неразрывная связь между подражанием и насилием.
Связь недвусмысленная: желание, поскольку оно имеет подражательный характер, распространяется посредством заражения. Именно поэтому общество досконально регулирует, например, вопросы брака и права собственности – то, что с большой вероятностью может пробудить зависть и тягу к подражанию другим, чувства и стремления, которые становятся шире, а следовательно, опаснее для общества как для целостного организма. Какая-нибудь женщина – необязательно первая красавица деревни – будит желание в сердце одного мужчины, затем двоих, а затем этим желанием заражаются все. По мере распространения желания процесс ускоряется. Некие территория или город обретают ценность главным образом потому, что ими желают завладеть все соперники: вспомним историю Эльзаса и Лотарингии или Иерусалима.
В ходе того, что Жирар назвал «миметическим кризисом»
242, различия стираются, меж тем как люди при эскалации соперничества все больше походят друг на друга. Как правило, обычаи и законы не позволяют людям стремиться к владению одним и тем же объектом и символом (неважно, чем продиктованы различия, – бережно сохраненными кастовыми системами или законами общины, не менее замысловатыми, чем законы из Книги Левит), но при миметическом заражении эти обычаи и законы начинают исчезать. Вспомним о ежегодных массовых потасовках в нашем обществе – на распродажах в «Черную пятницу»: к утру субботы драки стихают, оставляя после себя разрушения и даже трупы. Однако там, где напряженные отношения затягиваются надолго, ситуация ухудшается, перерастая в циклы отмщения. В дантовской Флоренции или шекспировской Вероне каждый ответный удар – побуждение к новому удару. Общество, которое когда-то было четко расслоенным и неоднородным, деградирует, скатывается в борьбу всех против всех.
И все отчетливее кажется, что ответственность за всю эту смуту лежит на некоем отдельном человеке или отдельной группе людей. Миметическое заражение – теперь способ распространить уже не желание, а фиксацию на конкретной жертве. Козла отпущения – человека или группу людей, которым вменяется в вину распад общества – выбирают не наугад. Типичный козел отпущения – кто-то, кого не считают «своим»: правитель или иностранец, женщина либо представители этнического, расового или религиозного меньшинства. Тот, кто едва сможет, если вообще сможет, отомстить за себя, а следовательно, на нем цикл отмщения оборвется. Война всех против всех внезапно оборачивается войной всех против одного. У одиночки или группы людей нет никаких шансов выстоять против толпы, убежденной в виновности обвиняемого/обвиняемых.
Я много размышляла об этом в последние годы, когда во втором десятилетии нового века давно тлевшая межрасовая напряженность переросла во вспышки уличных беспорядков; симптоматично, что это было в том числе в Балтиморе, где провел столько лет Жирар и все так же уютно посиживал в огромном особняке с десятками тысяч книг восьмидесятилетний Дик Макси. Каждый из серии инцидентов с человеческими жертвами можно было бы предотвратить только одним способом – вынести подсудимому приговор, не учитывая доказательства по данному конкретному делу, не выясняя, соответствуют ли обвинения проступку, и не учитывая стандарт обоснования, обязывающий суд установить вину без законных сомнений. Громкие голоса вновь и вновь уверяли, что кто-то один – обычно некий полицейский – должен «понести наказание, чтобы другим неповадно было», «должен поплатиться», причем иногда утверждалось, что поплатиться он должен не за свое поведение в такой-то момент в таком-то конкретном месте, а за все несправедливости за последние сто-двести лет.
Козла отпущения могут убить, изгнать, изолировать или подвергнуть еще какому-то наказанию, – и внезапно на некоторое время устанавливается мир. Никому не хочется считать себя убийцей или бездумным участником коллективного акта насилия. Тут важно единодушие. Пусть каждый бросит камень. Убийство не совершено никем, потому что совершено всеми. Исход событий приписывают чему-то вроде необъяснимого веления рока, стечения обстоятельств или божественной воли. Жертву вначале считают виновником, а затем спасителем, божеством, ответственным за повторное установление прерванного мира. В Колоне Эдипа-цареубийцу обожествляют, а у Еврипида Елена Троянская, подвергшись нападению из засады, превращается в звезду на ночном небосводе. Те, кто жил в 60-е годы ХХ века, вспомнят китчевые портреты Джона Ф. Кеннеди, погибшего смертью мученика: после убийства они продавались даже в аптеках и на придорожных лотках; а еще вспомнят, как моментально обожествили Мартина Лютера Кинга, едва он погиб: его растиражированные еще большим числом портреты украсили в то время самодельные мемориалы в домах тех, кто молился на Кинга.
Когда завершается годовой цикл или проблемы возобновляются, общество вновь совершает ритуал с реальной или символической жертвой. Достаточно увидеть архаическое ликование на наших спортивных мероприятиях, где задействовано насилие, и в телевизионных реалити-шоу, где культивируют театральную драматичность и регулярно выбирают козлов отпущения, чтобы осознать: импульсивное влечение к жертвоприношению все еще делает свое дело. Архаическое общество повторяет эту процедуру, чтобы заручиться поддержкой божества взамен на поклонение или искупительную жертву. «Мы утверждаем, что объект религии – механизм жертвы отпущения; ее функция – сохранять или возобновлять эффекты работы этого механизма, то есть удерживать насилие за пределами общины»
243, – писал Жирар. «Они хотели воспроизвести как можно точнее модель предыдущего кризиса, разрешившегося благодаря механизму жертвы отпущения»
244.
По утверждению Жирара, эти ритуалы – фундамент человеческих сообществ. Как только убивают Жанну д’Арк, выкрики «Мы сожгли ведьму!» уступают выкрикам «Мы сожгли святую!», и раздробленная Франция вновь становится единой нацией. Жирар отметил, что фундамент города иногда возводили на человеческом жертвоприношении в буквальном смысле. Когда Ахиил Вефилянин построил Иерихон, «на первенце своем Авираме он положил основание его и на младшем своем сыне Сегубе поставил ворота его» (3Цар 16:34), – этот пассаж часто считают отсылкой к человеческому жертвоприношению. Жертва может стать почитаемым хранителем города, а также обоснованием его существования.
«Человеческое общество начинается с момента, когда вокруг жертвы создаются символические институты, то есть когда жертва становится священной»
245, – пояснял Жирар. Таким образом, религия смешивается с убийством, а также с виной, которая затаена так глубоко, что вообще не ощущается как вина. Виновность жертвы не подвергается сомнению и становится элементом ритуально повторяемой истории, а значит, россказни о средневековых евреях, убивающих христианских младенцев или отравляющих колодцы, вскрывают предлог для массовых убийств, принудительных выселений и погромов и оправдания таких деяний после их совершения. Единодушие гонителей, помноженное на то, что они сами истово верят в свою лживую версию событий, поощряет их потворствовать сокрытию преступления. Истории, дошедшие до нас, – именно что версии гонителей, а не воспоминания об убиенных жертвах.
