Об этой книге говорили, что ее подход сознательно отдаляется от моды, укоряли ее за «крикливую, воинственную позицию»
255. Что ж, этот упрек Жирар слышал и раньше, после публикации «Лжи романтизма и правды романа».
Критики реагировали озадаченно, враждебно, обескураженно и заинтригованно. Книгу называли «интереснейшей и амбициозной», «великолепным демаршем», а также «упорно и намеренно скандальной»
256. Рубино написал, что «Насилие и священное» – «книга поистине внушительная, исполненная der Ernst des Begriffs
257и, следовательно, требующая нашего серьезного внимания. Как „засесть за рецензию“ на такую книгу? Подобно „Феноменологии духа“, „Насилие и священное“ требует многократного вдумчивого прочтения; она не нуждается в тех рецензиях, которые слишком часто становятся и для рецензента, и для читателя лишь способом увильнуть от подлинного предмета рассмотрения, а заодно совмещают видимость серьезности и усердия с дозволением обойтись без них».
Рубино продолжал: «Жирар написал труд поистине гегелевских масштабов – и, подобно „Феноменологии“, она описывает всю полноту человеческой культуры. Значит, было бы естественно ожидать, что книга Жирара подвергнется нападкам того же рода, которым подвергалась „Феноменология“; точно так же было бы естественно ожидать, что эта книга выдержит нападки не менее стойко, чем ее предшественница»
258.
Предрекали, что книга в равной мере спровоцирует споры между антропологами, психоаналитиками, философами, литературоведами, структуралистами и постструктуралистами. Так и вышло. С течением времени специалисты по общественным наукам стали смотреть на грандиозные теории типа «Золотой ветви» с подозрением. Они обвиняли Фрэзера в том, что он не увязывал свои выводы с контекстом, а также тенденциозно выбирал именно те мифы и ритуалы, которые вписывались в его парадигму. За этим последовала непомерно бурная реакция, и в результате антропологи, пожалуй, чересчур зациклились на подробностях каждой конкретной культуры и расхотели сравнивать или что бы то ни было обобщать. Конкретизированные исследования появляются одно за другим, но в них нет всеобъемлющего взгляда на вопрос, у каждого исследователя – своя вотчина размером с носовой платок. Как могли те, кто сам себе подрезал крылья, среагировать на литературного критика, взмывшего к облакам? Их реакция предсказуема.
Специалист по культурной антропологии Виктор Тёрнер, чьи работы цитировал Жирар, возражал против подхода Жирара более категорично, хотя прежде, исследуя ритуалы и конфликт, сам двигался параллельным курсом. «Антропологи должны держаться за некоторые выводы, сделанные эмпирическим путем, даже если эти сведения могут сузить самые правдоподобные спекуляции Жирара. В его тезисе слишком многое основано на литературе и слишком мало – собственно на этнографии и биологии человека. Никаких физиологических доказательств того, что человек обладает инстинктом агрессии, не существует, – написал он. – Более правдоподобен взгляд на агрессию как на последствие фрустрации, а многие фрустрации порождаются устройством общества. Такой взгляд – ценная альтернатива теории Жирара, ведь если он верен, те, кто стоит вне шаблонной системы ролей, статусов и иерархий, должны быть менее фрустрированными, менее подверженными насилию, чем те, кто скован обязательствами перед обществом»
259. Закрадывается вопрос: прочел ли Тёрнер книгу? В ней Жирар утверждает, что фрустрации рождаются из несбывшихся желаний, а значит, в равной мере являются и причиной, и следствием. И вообще, где нам сыскать отшельников, стоящих «вне шаблонной системы ролей, статусов и иерархий»?
Антропологи требовали полевых исследований и выводов, сделанных эмпирическим путем, сетовали на «нехватку прямых доказательств»
260. Однако же, отвечал Жирар, как провести полевые исследования событий, произошедших несколькими столетиями раньше или в период, измеряемый несколькими тысячелетиями, особенно если их участники еще тогда старательно заметали любые следы? Как собрать «прямые доказательства» мифов? Разве античная литература сама по себе не артефакт, разве в ней не содержится целый ряд прекрасных документов-первоисточников о жизни и мышлении народа, об обнаружении которых можно лишь мечтать? Что же касается эмпирического подхода, в работе Жирара процитированы труды многих исследователей из разных стран мира – собрание документальных свидетельств о последних обществах, не затронутых современностью.
Один критик спросил, как можно воспринимать всерьез утверждения Жирара о систематическом сокрытии доказательств. Но неужели в это так трудно было поверить в эру вьетнамской войны и Уотергейта – эпоху, когда в выпусках новостей ежедневно распространялись подложные цифры потерь и всплыла история с недостающими аудиозаписями, в эпоху публичной лжи? Очевидно, самые убедительные доказательства – в наших сердцах: потому-то очень многим читателям книга интуитивно кажется правдивой. Это мы утаиваем доказательства, это мы подаем события под таким соусом, чтобы себя выгородить. Каждый божий день. Нет резонов предполагать, что наши предки хоть сколько-то в этом от нас отличались. Когда Бог допытывался у Каина, где брат его Авель, когда Адам объяснял, что заставило его схрумкать яблоко, когда Натан хитростью заставил Давида сознаться в убийстве Урии… разве наши речи частенько не попытка оправдаться, свалить вину на других, утаить как минимум столько же, сколько раскрыть? Разве, говоря начистоту, это не история нашей жизни?
Виктор Бромберт, чьи родственники-евреи бежали из Европы от нескольких наступлений тоталитарных режимов, прозрел истину и на страницах «The Chronicle of Higher Education» сделал вывод:
Тем не менее книга надолго завладевает мыслями читателя и обнажает тот факт, что за ней стоит бесстрашно самостоятельный ум. О происхождении мифа, о мостах между мифом и ритуалом, о коллективных навязчивых идеях и бедственном положении современного общества, которое подыскивает все больше и больше топлива для жертвоприношений, отчаянно пытаясь восстановить эффективность утраченного чувства ритуала, – обо всем этом Рене Жирар имеет много что сказать. Книга покажется пессимистичной лишь тому, кто читает ее вполглаза… Период, повидавший различные вариации беспрецедентного массового насилия, в особенности остервенелое нападение нацистов на еврея как козла отпущения, не вправе пренебречь вкладом Рене Жирара. «Насилие и священное» – значительная книга
261.
