…Принести
Для общего добра мы можем жертву,
Но мясниками нам позорно быть.
Мы против духа Цезаря восстали,
А в духе крови нет. О, если б можно
Покончить с духом Цезаря без крови!
Но это невозможно без убийства.
Жирар счел, что исторические пьесы Шекспира имеют не столь большое отношение к интересующей его тематике. Довольно неожиданная оценка, ведь они полнятся отзвуками миметического кризиса: королей низлагают, узурпаторы захватывают власть – и все это делается в погоне за «пустой короной» как миметическим objet du désir; казалось бы, эти пьесы – как раз по части Жирара. Шекспир обостренно сознавал существование «подтачивающего порока», «этой чудовищной зависти», которая порождает амбиции, эгоизм и конфликты. Шекспировские «священные короли» – жертвы, которых готовят к закланию (например, Ричард II, Генрих VI), – подтверждают главную мысль «Насилия и священного». Что ж, хоть Жирар и остался равнодушен к историческим пьесам, он все же находил «что-то радикально новое, более человечные и даже религиозные нотки» в поздних романтических драмах Шекспира – произведениях, даже сегодня обделенных вниманием критиков и зрителей.
«Театр зависти» был написан на английском, но изначально увидел свет в переводе на французский и в 1990 году получил французскую Премию Медичи. Однако успеху англоязычной книги у критиков помешали – самым роковым образом – вполне объяснимые огрехи Жирара. Будучи иностранцем, да еще и новичком в шекспироведении, Жирар часто приписывает другим свои былые ошибочные представления типа «это англосаксонский Расин», – например, в таких пассажах: «Шекспир комичней, чем мы думаем, он нередко бывает язвительным и даже циничным и оказывается гораздо современнее, чем можно предположить»
269. Для почитателей Шекспира в веках его колкий юмор и горечь – не сюрприз, если учесть, что в разные эпохи «смешными» могут считаться принципиально разные вещи. (Так, чашу терпения многих современных театралов может переполнить любовь Шекспира к каламбурам и периферическим объектам насмешек.) В том же духе Жирар пишет: «…утонченное высокомерие [Джойса] – это как раз то, что надо, чтобы вытащить Шекспира из-под завалов гуманистического благоговения и эстетства, под которыми „благородный бард“ был погребен на века»
270, – но, несомненно, к 60–70 годам ХХ века рудименты цензуры по принципу Боудлера остались в далеком прошлом, о чем отчетливо свидетельствует экранизация Питера Холла. Сегодня эти завалы ни на кого не давят.
Итак, «Театр зависти» очаровал не всех, а Жирар подбросил предостаточно поводов для обид в научной области, где столь остра конкуренция. На защиту традиционных вотчин встал автор некой необычайно враждебной рецензии. «Высказываясь абсолютно уверенным тоном, Рене Жирар выдвигает тезис, что полное собрание произведений Шекспира, а также, как он обычно утверждает, внутренний мир этого писателя можно объяснить, причем исключительно в понятиях теории „миметического желания“» – так начал свою яростную атаку в «The Renaissance Quarterly» Грегори Вудс. В рецензии не отмечено, что Жирар, очевидно, намеревался описать творчество Шекспира под углом своей теории, так что рецензент упустил из виду суть книги; и все же отзыв Вудса – сжатое описание неприязни к книге в незыблемом мире шекспироведов: «Это надменная литературная критика такого пошиба, которая почти не нуждается в сносках, ведь имена других критиков упоминаются лишь изредка. Жирар предпочитает смешать их всех в общую массу, превратив в мифического зверя, имя коему „традиционная критика“, на которого он нападает при всяком удобном случае… Эти проблемы докучливо усугубляет его привычка говорить „мы“, имея в виду „я“, и тем самым приписывать даже самым неубедительным из своих мыслей выдуманный консенсус. Хотя, отчитывая политизированных критиков за предвзятость, он утверждает: „Все значительные миметические писатели, и Шекспир в их числе, верны правилу недосказанности“, – сам он на протяжении всей книги стремится к „досказанности“, доходящей до абсурда. Его прочтение любой пьесы – „правильное“, а все остальные – „неправильные“. Такая узость взгляда грозит причинить Шекспиру настоящий вред»
271.
С публикации «Театра зависти» миновала четверть века, и, думаю, мы можем уверенно заявить, что вреда Шекспиру эта книга не причинила. Но из рецензии видно, чем объяснялась раздраженная реакция ученых. Жирару было интереснее развивать свои собственные идеи, чем лавировать между рифами в области научных исследований, куда его занесло, – а недруги уже выхватили мечи. Но не все смотрели на «Театр зависти» свысока, ничего подобного. Другие почитатели Шекспира в той или иной степени проявили открытость.
Гудхарт рассказал об одном коллоквиуме, на котором Ч.Л. Барбер и Жирар поменялись своими обычными ролями в этаком академическом изводе карнавальной инверсии типа «Князь беспорядка». Гудхарт пояснил, что Барбер, критик, автор «глубокой и смелой книги о месте традиционных ритуалов в ранних пьесах Шекспира» («Праздничные комедии Шекспира»), говорил о Прусте, а Жирар впервые прочел доклад о Шекспире и кризисе идентичности в «Сне в летнюю ночь». «Выступление наэлектризовало аудиторию, а затем, когда еще не угасла взволнованная реакция на только что прослушанный нами мастерский доклад, Ч.Л. Барбер встал и объявил: „Рене, я пятьдесят лет читал лекции об этой пьесе, а вы только что мне ее растолковали“».
Вот какой эффект оказывали исследования Жирара, написал Гудхарт: «что-то вроде „прикосновения Мидаса“, полностью меняющего твой взгляд на давно знакомые тексты или темы»
272.
В плане профессиональной деятельности «Театр зависти» был отважной, а возможно, даже безрассудной затеей. Шекспироведение – популярная и перенаселенная область исследований, царство долговечных мод и общепринятых мудрых выводов; словом, оно не привечает дерзких и непосвященных. Вдобавок английский язык не был для Жирара родным. Он и впрямь заплыл в опасные воды. Но, возможно, книга была подарком, выражающим любовь не только к английскому драматургу, но и к языку, который стал для Жирара своим, и к университету, куда Жирара взяли на английскую кафедру в его самые плодотворные годы.
* * *
Образ двух ученых, с удовольствием воспаряющих мыслью в умных разговорах под ржавой железной крышей, по которой барабанит дождь, создает впечатление, будто в Буффало царили отрешенность и интеллектуальная эйфория. Но это не полная картина, ведь на те годы выпали войны во Вьетнаме и в Индокитае, а также много общественных и культурных потрясений. Если Жирара все это, по-видимому, не особенно коснулось, мы вовсе не станем утверждать, что эти потрясения обошли стороной других преподавателей и студентов Буффало. Когда мы беседовали об этой катавасии, супруги Жирар только пожали плечами: в те годы Жирар, как всегда, жил в мире своих мыслей, а Марта создавала ему условия для работы – оберегала покой и устоявшийся распорядок мужа; супруги, по своему обыкновению, чурались мелодрам. Но в кампусе за стенами их жилища обстановка была иная. Профессор Брюс Джексон говорил об этом времени треволнений так: «Оно затронуло почти все, чем мы занимались: нашу манеру ведения занятий, жизнь наших студентов, наши разговоры». У меня порой спрашивают, где были супруги Жирар в 1960-е годы. Бывали ли они на сидячих забастовках, носили ли они фенечки? Участвовали ли вместе в маршах протеста в Вашингтоне? Вопрос не настолько нелеп, как кажется. Многие коллеги Жираров именно так себя вели и поступали, и нам стоит на несколько минут отвлечься и взглянуть, что происходило в окружении Жираров в Буффало – в университете, который был центром перемен, как те сказались на жизни их коллег, а конкретно – ударили по одному из них. Смотрите, при каких событиях не присутствовали супруги Жирар в бурные 60-е годы.
