В 1981 году, когда супруги Жирар приехали в Пало-Альто, в этом небольшом университетском городе было множество кофеен и книжных магазинов, а также как минимум несколько уютных ресторанчиков с многолетней историей – и это в в климате, где можно в любое время года ужинать al fresco. С тех пор городок стал мировой столицей высоких технологий, сердцем Кремниевой долины; на Юниверсити-авеню открылись флагманы «Verizon», «Apple» и «T-Mobile», а несколькими кварталами дальше – настоящий храм продовольственной сети «Whole Foods». В поисках места для парковки приходится полчаса кружить по улочкам, спроектированным без расчета на оживленное дорожное движение. Новое лицо богатства – уже не строгие седовласые инвесторы на «линкольн-континенталях», а двадцатипятилетние в футболках и сандалиях, которые голосуют за демократов, заботятся об окружающей среде, гоняют на велосипедах ценой 20 тысяч долларов и пьют латте с соевым молоком. При первой же возможности они охотно стали бы роботами. А вокруг города – латиноамериканские и афроамериканские кварталы в муниципальных квазикорпорациях Менло-Парк, Редвуд-Сити и Ист Пало-Альто. Их жители заняты в сфере услуг: мужчины с граблями, лопатами и газонокосилками приезжают на пикапах стричь лужайки и осуществлять в садах проекты ландшафтных дизайнеров, а их жены, тихо ступая, приходят в частные дома и вооружаются ведрами и швабрами. Социальные различия и барьеры никуда не пропадают и, наоборот, цементируются под давлением растущего неравенства. Тем, кто зарабатывает меньше ста тысяч долларов в год, больше не по карману жилье в Пало-Альто, и после работы они мчат в сторону Сан-Матео или Сан-Хосе. И потому каждый будний день в полшестого вечера в обе стороны на хайвеях – пробки. Таков город. А каков университет?
«Стэнфордский университет – на удивление райское местечко: благоухающее, озаренное солнцем; такое ощущение, что, вкусив плоды с его деревьев, проживешь в блаженстве целую вечность. Студенты едут на велосипедах по ухоженным внутренним дворам, минуя цветочные клумбы и скульптуры Родена, к корпусам, носящим имена таких филантропов, как Гейтс, Хьюлетт и Паккард, – писал в 2012 году в «New Yorker» Кен Аулетта. – Лица у всех довольные, несмотря на существование известнейшего „синдрома стэнфордской утки“: студенты бодрятся, но остервенело, беспрерывно работают лапами, чтобы удержаться на плаву»
313.
Стэнфорд давно прозвали «Леландский технологический», но когда он превратился в «страну хайтек-чудес», гуманитарные науки с новой остротой почувствовали себя здесь в загоне. За годы, проведенные Жираром в Стэнфорде, процент студентов, изучавших гуманитарные предметы, снизился: раньше их была примерно треть, а стало около 14–16%. Процент тех, кто выбрал гуманитарную специализацию, упал резко: раньше было 20%, а в 2014-м – за год до смерти Жирара – стало лишь 7%
314.
Стэнфордский университет, все сильнее увлеченный высокими технологиями, инженерным делом и инновациями в точных и естественных науках, был для Жирара странным местом работы, что, однако же, позднее возымело для его исследований ряд удивительных последствий. В любом случае кафедра, куда пришел Жирар, тоже была не без странностей.
* * *
Жирар оказался первой «суперзвездой», приглашенной туда со стороны; но оказался он на кафедре, где звездный статус вызывал сильнейшую досаду. Там царил хаос – кафедра была словно «царство, разделившееся само в себе», а ее обитатели – весьма самолюбивы и порой одержимы своими идеями фикс. Когда расклад сил в преподавательском составе поменялся, «силовые линии» протянулись между двумя светилами науки – Фреччеро на итальянском отделении и Жираром на французском. В 1984-м в звании полного профессора к ним присоединился Серр – так возник триумвират.
В далеком Йеле Анри Пейр отслеживал стэнфордскую обстановку по депешам профессора, первоклассного специалиста по Малларме Роберта Грира Кона (тот переписывался с Пейром чуть ли не активнее всех). «Как дела у Рене Жирара? Велик ли круг его последователей в Стэнфорде? Пробудил ли он в студентах влечение к литературе?»
315 – спрашивал Пейр 18 октября 1982 года. Ах, если б он только знал… – да, но не к одной только литературе. Интерес к Жирару нарастал в общественных науках, социологии, психологии, истории, философии, религиоведении, а в конце концов и в теологии. Более того, Жирар наращивал базу почитателей, которая формировалась десятки лет в Балтиморе и Буффало. Спустя несколько лет Пейр станет успокаивать того же адресата, получив от него «гневное, возмущенное» письмо о «том, что творится в нашей профессии и губит гуманитарные науки в Стэнфорде». Пейр, как и прежде, увещевал и утешал: «Что сборная солянка псевдонаук захлестывает волной и топит литературные ценности – по меньшей мере атака не только на традиции, но также на ум и порядочность. Остается лишь гадать, во что такая учеба превратит студентов. Я люблю и ценю Серра, а также некоторые книги Жирара: оба люди весьма даровитые, но в то же время возмутительно односторонние и догматичные. На кафедре должно быть место не только для их подходов, но и для других, а также для чистого наслаждения красотой. Не позволяйте себе ожесточиться и потворствовать полемике, если она перерастает в самоуничтожение. Ваши слова, ваша личность и ваши работы слишком ценны, чтобы скатываться на такой уровень, и все это переживет темные и многословные теории тех, кто сейчас с нами не согласен»
316.
Не только Пейр недоуменно смотрел на то, что Жирар проделывал с «псевдонауками». Жирар был фигурой – не побоимся этого избитого термина – sui generis
317. Вскоре после переезда в Стэнфорд он попытался опровергнуть некоторые представления о себе, но его манера выражаться, пожалуй, лишь усилила недоумение: «Нет. Нет, я не философ. Видите ли, философия иногда делает крюк в абстрактные спекуляции. Я работаю с тем, что существует… Меня просили дать какие-то рекомендации в политике, в экономике, обрисовать желательный план действий, но я этого делать не стану. У меня есть интуитивные догадки определенного рода, понимаете… они вытекают из прочитанного, из моих изысканий, из моих мыслей, которые со временем развиваются и обретают отчетливую форму, ведь мне требуется много времени на то, чтобы написать какой-то текст; но давать какие-то рекомендации – нет, в этой области я не чувствую себя уверенно. Я препоручаю другим выводить эти рекомендации из того, что в своих текстах могу предложить им я»
318.
* * *
Дебют Жирара в Стэнфорде ознаменовался еще одним примечательным симпозиумом, правда, не столь решительно ломавшим парадигмы, как балтиморская конференция 1966 года «Языки критики и науки о человеке». Симпозиум «Беспорядок и порядок», организованный в 1981 году Жираром и Жан-Пьером Дюпюи, не спровоцировал сейсмических сдвигов, но его все равно назвали «отважной встречей гуманитариев из разных стран и специалистов по точным и естественным наукам, людей с необычными взглядами не только на пестрые концепты беспорядка и порядка в их собственных дисциплинах, но и на часто иллюзорный характер культурной раздробленности, затрагивающей и терзающей всех нас»
319.
