И еще кое-что: организации не готовили приверженцев Жирара к выступлениям перед непосвященными. Мне рассказывали, как один литературовед, участвуя в конференции о творчестве некоего американского писателя, во время дискуссий вообще не ссылался на авторитеты, за исключением Жирара. «По-моему, одна из частых бед жирардианцев в том, что, сделавшись жирардианцами, они просто цитируют Жирара, – сказал Анспах. – Это отталкивает аудиторию – по-моему, обоснованно, ведь Жирар не единственный на свете говорил интересные вещи».
Были и другие сложности, препятствующие широкому внедрению идей Жирара в академические программы. Ранее Жирар, открыто говоривший о своей христианской вере и все глубже занимавшийся теологией, перестал высоко котироваться в академических кругах. Когда его работами заинтересовались теологи, критическая масса его почитателей изменилась. На конференциях, где священнослужители рассуждали о том, как сильно работы Жирара изменили их практическую пасторскую деятельность, делалось много голословных выводов. Иногда их обвиняли в прозелитизме, и нередко – совершенно обоснованно. По словам Анспаха (называющего себя евреем и атеистом), некоторые неофиты говорили ему, что приехали на конференцию по Жирару впервые и больше никогда не приедут – именно из-за таких вот людей.
Итак, те, кому хотелось бы изучать и распространять теории Жирара, задавались непростыми вопросами. До какой степени допустимо «прогибаться», идя на уступки «стражам у врат культуры» и лидерам мнений? Даже попытка пойти на уступки – феномен уже сам по себе миметический. Эти арбитры могут сохранять свою власть и статус арбитров только потому, что кому-то отказывают. На манер миметической биполярности их неприятие может подтолкнуть вас к противоположной крайности – закрытой для посторонних традиции «жирардианства». Где же выход?
В сегодняшнем мире консюмеризма, массмаркетинга и брендинга было бы, пожалуй, нереалистично предпочитать неброское, негромкое и глубоко личное прозрение читателя, когда наедине с книгой он восклицает: «А-а, вот оно что!» Именно так входят в мир исследований Жирара, как он всегда подчеркивал. По моим наблюдениям, человек, который был в центре всех этих усилий, делался все любезнее и пассивнее, а усилия во имя него – все изощренней и замысловатее. Но «а-а, вот оно что!» до сих пор звучит и до сих пор дает эффект.
В 2004 году, когда специалист по социальной и политической философии Жан-Пьер Дюпюи участвовал в конференции в Берлине, какой-то мужчина пристал к нему в кафе с расспросами: «Почему вы стали жирардианцем?» Дюпюи не задумываясь ответил: «Потому что это дешевле, чем психоанализ».
Эту историю мне поведали очевидцы, но сам Дюпюи лишь с галльской небрежностью пожал плечами и ответил итальянской поговоркой: «Se non è vero è ben trovato»
327. Пожалуй, ее американский аналог – афоризм Кена Кизи: «Это правда, даже если этого и не было никогда»
328.
Позднее я нашла текст, где Дюпюи описывает свое знакомство с исследованиями Жирара не столь шаловливо, как в апокрифическом диалоге в берлинском кафе. В 1975 году Жан-Мари Доменак, глава влиятельного журнала «Esprit», настоятельно посоветовал Дюпюи прочесть «Насилие и священное». Дюпюи раскрыл книгу неохотно: «Чтение книги Жирара произвело на меня впечатление, но не сказать чтобы потрясло». В том же году он познакомился с Полем Дюмушелем, жившим во Франции франкоканадским философом, и тот велел ему бросить все дела и прочесть «Ложь романтизма и правду романа». «Я ее прочел, и это было величайшее потрясение в моей жизни. Ее прочтение незамедлительно оказало на меня такой же эффект, как десять лет лечения психоанализом, – написал он. – Первоначально это потрясение было скорее эмоциональное, чем интеллектуальное. Тогда я увяз в череде личных проблем, несчастливых отношений и тому подобное. И вот я обнаружил, что все это – частные случаи общих правил, диктующих человеческий удел. Я думал, что в этом аду один, а обнаружил, что в аду так или иначе пребывают все на свете»
329.
Эту историю Дюпюи поведал в своей статье о Жираре и другом объекте своего страстного интереса – философе и социальном критике Иване Илличе; как-никак, по словам Анспаха, интересные вещи говорил не один Жирар. Иногда мимолетный взгляд открывает больше, чем широкая панорама. И поэтому Дюпюи выбрал окольный путь внедрения теорий Жирара на публичных форумах – частенько лишь роняет на лекторской кафедре несколько фраз, которые кажутся случайным отступлением от темы. На дискуссиях Дюпюи нередко прилагает мысли Жирара к обсуждаемой теме – вспомним, например, панельную дискуссию о ядерном сдерживании, которая проходила в Стэнфорде с участием калифорнийского губернатора Джерри Брауна, или публичный диспут о Боге с философом Славоем Жижеком. Так Жирара удалось поместить в широкий спектр новых контекстов, которые обычно с ним не ассоциируют, и свежая аудитория получила шанс услышать его мысли. Были и другие закулисные усилия – например, встреча с бизнес-магнатом Джорджем Соросом и дискуссии с видным французским экономистом и журналистом Бернаром Марисом (7 января 2015-го он стал жертвой теракта в редакции «Шарли Эбдо»).
Похожим способом находит для Жирара новую аудиторию и Роберт Харрисон – иногда с помощью iTunes и своей радиопередачи «Entitled Opinions» («Мнения, на которые вы имеете право»). Приведу только один пример: когда недавно я упомянула о Жираре на встрече писательниц, одна видная левая журналистка, в прошлом редактор журнала «Mother Jones», просияла. Она узнала о Жираре в 2005-м, прослушав интервью в двух частях, которое взял у него Харрисон.
* * *
Симона Вейль писала, что в Евангелиях теория человечества изложена раньше теории Бога, то есть антропология в Евангелиях предшествует теологии. Жирар последовал этому принципу, хотя его радикальная трактовка христианской идеи была уязвима перед упреком, что он влил новое вино в старые мехи упрощенного гностицизма, проповедуя искупительную силу просвещающего знания.
Однако Жирар ничего не проповедовал. Его книги стэнфордского периода, прежде всего «Козел отпущения», «Путь древних» и «Я вижу Сатану, падающего как молния», в основном отражают его растущий интерес к вдумчивому прочтению библейских текстов, которые, как он считал, открывают истину о бытии человека. Однако его работа – не попытка создать Третий Завет. «Я реалист, знаете ли, – утверждал он. – Я полагаю, что в текстах говорится о реальности и реальных событиях»
330.
«Козел отпущения» (вышедший в 1982 году под названием «Le bouc émissaire») начинается с того, что Жирар анатомирует поэму «Суд короля Наваррского», написанную французским поэтом середины XIV века Гийомом де Машо. Это история о несчастьях самого поэта, но совершенно реальная «черная смерть» смешана там в одну кучу с невероятными событиями и стихийными бедствиями: молнии рушат города, каменный дождь валит людей с ног. Виноваты были евреи, причем они же отравили воду в общественных колодцах, и в конце концов Бог разоблачает преступление:
