Ибо все евреи были уничтожены:
Одни повешены, другие сварены,
Другие утоплены, другим отрубили
Голову топором или мечом,
И многие христиане заодно с ними
Классическое исследование Жираром этого «текста гонений» подтвердило его более ранние выводы. Гонители настолько «наивны, что не стирают следы своих преступлений. <…> Они не догадываются, что, составляя отчеты, они дают потомству оружие против себя»
332. В следующих главах исследуются стереотипы гонения, мифа, насилия и магии, которые приводят нас в Теотиуакан, к титанам и в Скандинавию. Во второй половине книги рассматривается Новый Завет: здесь Жирар во многом повторяет путь, описанный им прежде, но теперь высказывается в более доступной форме, обращаясь к новой аудитории и сосредотачиваясь на прочтении ключевых текстов об усекновении главы Иоанна Крестителя, отречении апостола Петра и распятии.
Спустя без малого двадцать лет во Франции выйдет книга «Я вижу Сатану, падающего, как молния». Она кажется чем-то вроде сиквела «Козла отпущения»: идеи более ранних трудов в ней продолжены в сжатой форме, а в дисциплинарном плане ее автор уже не столь увлеченно сосредотачивается на сферах, через которые было бы трудно продраться массовому читателю, например на антропологии или французской теории.
Если во Франции обе книги выпустило издательство «Grasset», проработавшее с Жираром много лет, еще со времен «Лжи романтизма и правды романа», то в США его книгам часто приходилось искать издателя; иногда они выходили в «Stanford University Press», иногда – в менее известных издательствах. Во Франции «Я вижу Сатану» стала бестселлером. В Америке же, напротив, эту книгу по-тихому выпустило мэрикнолловское «Orbis Books», поместив на суперобложке похвальные отзывы лиц духовного звания.
Дик Макси, по-прежнему черпавший жизненные силы из нескольких часов сна и дыма своей трубки, дал оценку новейшим фазам деятельности Жирара, отметив, что его коллега по Балтимору – «один из пророков нашего времени, а оно не особенно богато пророками».
Макси «в полной мере сознавал skandalon вылазок на чужую территорию», но взглянул под иным углом на стремительную деятельность Жирара, этого человека-оркестра. «Наблюдать, как теории литературной интерпретации вновь всплывают, перекроенные на новый манер, часто спустя долгое время, в других дисциплинах, – обычное явление», – написал он в «Modern Language Notes». Необычно другое, отметил Макси, – то, что Жирар взялся за эту работу сам. «Он самолично, имея на вооружении одни только убедительные теории миметического желания, насилия и выбора козла отпущения, начал бесстрашно совершать экскурсы в сферы, которым в норме пришлось бы дожидаться колонизации „вторым поколением исследователей“ – специалистами по этим самым дисциплинам (антропологии, психологии, философии, социологии, теологии и библеистике)».
Более того, продолжал Макси, начиная с «Насилия и священного» эти вылазки «позволяли его мыслям и моделям развиваться дальше, откликаясь на эти встречи. К тому времени, когда „Вещи, сокрытые“ завоевали во Франции колоссальную широкую аудиторию, бароны дисциплин в других областях науки если и не покорились, то как минимум вели бой не на жизнь, а на смерть»
333.
Книге «Я вижу Сатану, падающего, как молния» (как и «Вещи, сокрытые от создания мира», это название заимствовано из драматичного библейского стиха, на сей раз из Евангелия от Луки) уделили внимание многие авторитетные рецензенты и издания; например, в «Le Nouvel Observateur» вышла статья на целую полосу
334. В этом материале видный французский писатель и интеллектуал Паскаль Брюкнер заметил: «Среди бессчетных идей, происходящих от Ницше, есть ветвь, никогда не перестающая нас удивлять, – христианская». Рене Жирар понял, что Ницше уловил истинную революционность христианства – то, что оно радеет о жертвах и проповедует «мораль рабов», сделавшую всех людей равными. Жирар, разумеется, радикально дистанцировался от Ницше, когда немецкий философ принял сторону сильных против слабых и стал поборником того, что Жирар именует «монструозной стадностью дионисийского линчевания»
335.
Революция, которую совершило в нашем мышлении христианство, – иначе, нравственный императив, требующий защищать слабых от сильных, – сыграла свою роль в том, что, узнав о Холокосте, мир ужаснулся. Брюкнер назвал этот пример тем более отчетливым потому, что Гитлер прибег к массовому уничтожению жертв, стремясь возвысить расу господ над «низшими расами», то есть ради триумфа сильных над слабыми. То было ретроградное движение вспять, возродившее ценности архаического жертвоприношения с их сценами коллективной ненависти и линчевания; возродившее, чтобы временно успокоить и объединить расколотое сообщество. «Антисемитизм никогда не имел никакого другого фундамента, никакой другой функции», – написал Брюкнер.
В книге Жирар утверждал, что «Сатана» – «двигатель» миметического кризиса и «принцип тьмы», с которым когда-то боролась церковь; теперь же о Сатане в основном позабыли, сочтя его архаичным пережитком. В глазах Жирара Сатана – сеятель раздоров, прокурор и палач, обвинитель ближних и старшина присяжных, на своем пути повсюду сеющий беспорядок, насилие и ненависть.
Сатана – процесс миметического заражения, заставляющий человеческую популяцию, состоящую из ярких, непохожих между собой индивидуальностей, вырождаться в истеричную, беснующуюся толпу. Сатана изгоняет Сатану: «Изгоняемый Сатана есть тот, кто разжигает и обостряет миметические соперничества до такой степени, что общество превращается в пекло скандалов. Сатана, который изгоняет, и есть это самое пекло, когда оно достигает степени раскаленности, достаточной для того, чтобы запустить механизм жертвоприношения»
336. В рецензии Брюкнер заключает:
В этой книге нас восхищает, как пылко Жирар истолковывает евангельские тексты и древнегреческие мифы, переворачивая вверх тормашками наши устоявшиеся представления, бросая вызов нашим глубоко укорененным предрассудкам. Проявленное им внимание к деталям служит образцом экзегезы, оно превращает общеизвестные библейские и новозаветные сентенции в экстраординарные заявления. Тем не менее всех читателей его труда будоражит один вопрос: если иудео-христианство представляет собой всеобъемлющую революцию в истории человечества (ведь только оно более рьяно, чем буддизм, ислам или индуизм, осудило механизм извращенных гонений), следует ли из этого, что нам следует принять христианство и соблюдать принципы, которым учит та или иная конкретная церковь? Разве доктрина евангелистов не стала для всех нас общим наследием с тех пор, как ее свет забрезжил впервые, и позднее, при последующем распространении демократии?
