В числе ученых, подтвердивших интуитивные догадки, которые в свое время вдохновили «Ложь романтизма» Жирара, был доктор Эндрю Мельцофф из Института наук об обучении и мозге при Вашингтонском университете. Развивая идеи Дарвина и Фрейда, он продемонстрировал, что младенцы с первого же часа после рождения склонны подражать людям, участвующим в их жизни. Если Фрейд, Жан Пиаже и Б.Ф. Скиннер уверяли, что новорожденные – социально изолированные существа и способности вступать в контакт с другими людьми у них нет, выводы Мельцоффа феерически опровергли этот тезис: новорожденные высовывали язык в подражание взрослым и с самого рождения демонстрировали миметическую связь между «Я» и «Другим». Собственно, Мельцофф показал, что миметические отношения – самый первый тип человеческих взаимоотношений. Он повторял эксперимент снова и снова, с новорожденными в самом раннем возрасте – спустя сорок две минуты после рождения. «Мы образец для подражания младенцев с мига, когда они поднимают на нас глаза и начинают формировать свою деятельность в соответствии с тем, что видят вокруг себя в культуре»
355, – писал Мельцофф. Это открытие перевернуло мир возрастной психологии.
Некоторые соратники Жирара назвали зеркальные нейроны «новейшим открытием миметической теории». Но это известие – повод заволноваться. Если мимесис встроен в нашу нервную систему так же, как и сопутствующие ему насилие и вражда, закрадывается ощущение, что у нас нет надежды избежать этого печального удела. Где же в этой системе свобода воли или способность решительно и непреклонно отказаться от губительной тяги к соперничеству?
Но тут я припомнила одно из более ранних высказываний Жирара: он говорил, что даже «дурное» миметическое желание – ведущая куда-то дверь, причем по своей природе оно благое «в том смысле, что оно далеко не только подражательно в малом масштабе, но и позволяет человеку открыться, выбраться за пределы своего „Я“. …Да. Крайняя открытость. Открытость – это всё. Она может быть смертоносной, ведь она представляет собой соперничество; но она же – основа героизма, и преданности другим, и всего на свете»
356. Здесь Жирар, как очень часто бывает, побуждает нас вернуться на шаг назад, на более метафизическую территорию, к вертикальной трансцендентности.
От мимесиса нам никуда не деться – все, что мы можем, это наблюдать за ним, в процессе наблюдения постепенно высвобождаясь из тисков зависти. Даже если мы обречены на мимесис, у нас по крайней мере есть выбор: либо подбирать себе образцы для подражания сознательно, обращаясь к тому, что Марк Аврелий называл «руководящим началом», либо допустить, чтобы образцы входили в нашу жизнь случайно, из массмедиа или «из вторых рук» (когда перенимаешь кумиров у друзей или в ходе соперничества с братьями и сестрами). Ребекка Адамс спросила у Жирара, может ли его теория объяснить «желание в интересах Другого – ненасильственное, святое желание – как крайнее проявление желания, а не как отречение от желания». Жирар ответил: «Я бы сказал, что всякий раз, когда вы испытываете это желание, – это воистину деятельное, позитивное желание в интересах другого человека, и при этом присутствует некая божественная благодать… Если мы отрицаем это, то переходим к некой форме оптимистического гуманизма»
357.
Вот классическая для Жирара манера выражать свои мысли в ситуациях, когда он не уверен, много ли сможет уразуметь аудитория: в таких случаях он говорит обиняками, аллюзиями, словно дистанцируясь от темы на тысячу миль. В другом интервью, примерно пятнадцатью годами позже, он говорил о неотъемлемых возможностях мимесиса, делая упор уже на другое: «Вопрос в том, каким образом людям формировать общества, долгосрочные ассоциации на основе этой формы соперничества – а форма эта нескончаема, длится вечно. И что это значит? Следует ли нам говорить здесь о зле? Думаю, нет», – сказал он. Он призвал говорить на языке науки, а затем отметил, что человек одинаково не способен как перестать подражать насилию противника, так и уклониться от подражания доброте друга. «Доброта набирает силу и превращается в то, что мы называем любовью, то, чего, очевидно, не бывает у животных. Но она набирает силу и в противоположном направлении и превращается в смертоносное насилие, которого у животных тоже не бывает, – сказал он. – Однако чем бы вы ни обменивались – комплиментами, любезностями, приветствиями либо инсинуациями, равнодушием, гнусностями, пулями, атомными бомбами, – это всегда обмен. Вы всегда даете или пытаетесь дать другому человеку то, что дает вам он»
358.
Оба ответа служат напоминанием о том, что мимесис – не только запертая комната: он также предлагает нам ключ и выход.
* * *
В 2005 году Жирара приняли в члены авторитетной Французской академии: ее основал кардинал Ришелье в 1635 году, в царствование Людовика XIII, в ее ведении были вопросы французского языка и французской литературы. Так Рене Жирар фигурально оказался в компании таких immortels, как Виктор Гюго, Поль Клодель, Александр Дюма-сын, Монтескье, Луи Пастер, Вольтер, а также Маргерит Юрсенар и даже Клод Леви-Стросс, не говоря уже о его старом друге Мишеле Серре, который и поддержал его кандидатуру.
«То, что среди нас есть один [член Французской академии], уже необычайно, но целых два… – сказал Харрисон, когда членом Академии избрали уже второго из двенадцати штатных преподавателей кафедры в Стэнфорде – Жирара (Серр стал членом академии в 1990-м). – Мне порой кажется, что наша администрация не отдает себе отчета в том, каков престиж Стэнфорда во Франции и франкоговорящих странах», – говорил он в интервью «Stanford Report»
359.
На церемонии Жирару вручили шпагу, и он надел знаменитый камзол с зеленой шелковой вышивкой в виде оливковых ветвей – такова была форма, предписанная Наполеоном. Жирар сказал, что нашел замысловатые ритуалы «крайне диковинными» – и это, пожалуй, не удивительно для человека, столько времени посвятившего антропологии. Рассказывая о церемонии по телефону из Парижа, он добавил: «Конечно, над этим подтрунивают: сорок immortels, которые ни в коей мере не бессмертны»
360.
Писатель и редактор Джозеф Боттум при этом событии хоть и не был, но хранит о нем драгоценное напоминание: он получил от Жирара письмо, «написанное его кошмарным почерком»:
Его провели в смежную комнату, и он, наряженный в форменный фрак с вышивкой, дожидался церемонии приема в Академию. И, исследуя комнату, обнаружил в ящике письменного стола чистые бланки.
