По-видимому, Карре вполне заслуживал места в списке героев Жирара – соответствовал формуле из «Лжи романтизма и правды романа»: автор и персонаж сходят со сцены после религиозного обращения на смертном одре, после отречения от «Я» и его порывов. Автор осознает, что вел бой с тенью, что он и его враг неотличимы.
«Вместо того чтобы сделать Бога Эверестом, на который предстоит взойти, отец Карре в финале видит в нем укрытие от бед. Это не скептический гуманизм, а скорее капитуляция перед милосердием Божиим», – сказал Жирар. В итоге же именно смирение даровало Карре свободу. И, возможно, Жирару тоже?
Обычно Жирар отвлекал внимание от себя и перенаправлял его на свои идеи. Я задумалась: до какой степени он воспользовался, если вообще воспользовался, Карре как прикрытием (так Данте воспользовался чередой «дам-ширм», чтобы без утайки и исповедальности излить свою настоящую любовь), чтобы поведать о нескольких десятилетиях собственного духовного опыта? В какой мере Карре выразил в написанных за всю жизнь текстах сокровенный опыт самого Жирара?
Лекции и речи Жирара о христианстве служили преимущественно для распространения его теорий и не были автобиографичными. Возможно, его речь «Современный мистический опыт» – редкая возможность заглянуть во внутреннюю жизнь самого Жирара, описывающего свои духовные борения через историю Карре: проблеск запредельного, мелькнувший перед глазами в отрочестве, а затем духовная пустыня, долгое странствие, когда приходится при ярком свете дня идти за той же самой, еле видной звездой.
В тот день 2005 года аудитория в Академии ожидала совсем другого. Жирар поступил характерным для себя образом – в речи о работах Карре прял свою уникальную нить мысли и коснулся абсолютно религиозной темы на площадке, где к такой тематике необязательно отнесутся благосклонно.
Следующим выступил Мишель Серр с протокольным заявлением. Пресса отметила, что говорил он с необычайным чувством. Он подчеркнул, что сегодняшние печатные СМИ и телекомпании и на вербальном, и на визуальном уровне исступленно сосредоточены на теме человеческого жертвоприношения, «изображая и множа его столь лихорадочно, что эти бесконечные повторы возвращают нашу культуру к меланхоличному варварству и обрекают нас на колоссальный регресс в плане гоминизации». Самые передовые технологии, сказал он, «отбрасывают нашу культуру далеко назад, в архаическую эпоху жертвенного политеизма».
Затем он прямо обратился к другу и коллеге: «Вы вскрыли веру, стоящую за преступлениями истории, и постигли те из этих преступлений, которые совершались именем Бога, причем вы сделали это не ради оправдания религии, а ради восстановления истины, критерий которой – „не проливай кровь“»
363.
Он назвал Жирара пророком, который вдохнул новую энергию равно в литературную критику, историю и психологию. Теории Жирара помогли нам постичь механизмы желания и соперничества, формирующие нашу экономику; в результате мы поднялись на более высокую ступень в антропологии, истории религий и теологии. «Отныне нарекаю вас новым Дарвином наук о человеке», – сказал Серр под конец. Это определение впервые прозвучало в тот день и закрепилось за Жираром.
* * *
Религиозное обращение – не единовременное событие, а процесс. В случае Жирара одним из главных моментов этого процесса стало восхищенное письмо о «Насилии и священном», полученное им в начале 1970-х. С этого письма завязалась дружба. Летом 1975 года Жирар лично встретился с Раймундом Швагером в Совтерре неподалеку от Авиньона. Более тридцати лет они обменивались сердечными, вдумчивыми письмами. Их дружба значима тем, что спустя годы побудила Жирара переосмыслить один из наиболее авангардных аспектов «Вещей, сокрытых от создания мира», изменила ход его жизни и исследований таким образом, что все более секулярная культура стала смотреть на него скорее с критическим пренебрежением, чем одобрительно. Семена были заронены в 70-х, но окончательно результаты этой переписки созреют именно в Стэнфорде.
Новый друг Жирара по переписке был швейцарский иезуит, профессор теологии в Инсбрукском университете в Австрии. Швагер стал первым жирардианцем-теологом, и его энтузиазм оказался заразительным – вначале перекинулся на его австрийских коллег, а затем на других теологов: их все сильнее притягивали работы французского теоретика. Жирар так увлекся книгой Швагера «Нужны ли нам козлы отпущения?», вышедшей на немецком языке всего за несколько месяцев до публикации «Вещей, сокрытых от создания мира» на французском, что назвал ее «воистину книгой-близнецом» своего труда
364. Позднее Швагер стал первым председателем одной из главных научно-исследовательских ассоциаций жирардианцев – Коллоквиума по насилию и религии.
Еще теплее Жирар относился к нему самому. «Надо сказать, Раймунд Швагер как личность был совершенно чужд миметическому желанию. Между нами никогда не было никакого духа соперничества, никакой гонки наперегонки к финишу, – говорил он. – Он был абсолютно самоотверженным человеком – пожалуй, никого более самоотверженного я не встречал. В нем жил исследовательский дух – но совершенно чистосердечный, посвятивший себя истине христианства и усовершенствованию этой истины»
365. И верно, пример Швагера убеждал даже лучше, чем его слова. Билл Джонсен выразил мысль, перекликающуюся с мыслью Жирара: «У меня есть соблазн назвать Швагера внешним образцом для подражания, существующим в совсем иной плоскости, неспособным на зависть; но если бы я так сказал, то не признал бы его благородное и незримое достижение при преодолении зависти и проигнорировал его уверения, что для эффективной работы с гипотезой мимесиса требуется личное религиозное обращение». Это «личное религиозное обращение» Джонсен описал в жирардианских терминах: обратиться – значит «признать свои миметические затруднения и своих козлов отпущения»
366.
Возможно, самое большое влияние Швагера было в следующем: Жирар пересмотрел свою позицию по вопросу «жертвоприношения», ранее изложенную в «Вещах, сокрытых от создания мира».
Анализ жертвоприношения – главная тема их переписки. Взгляды на природу архаического жертвоприношения у них совпадали, но Жирар делал исключение для Послания к Евреям, находя, что отсылки к «жертвоприношению» Христа в этом тексте содержат рудименты архаической религии и архаического же отношения к священному. Швагер рассудил, что, хотя язык этого текста и впрямь «жертвенный» в архаическом смысле, автор послания нашел новое, преображенное значение этого слова, поместив жертвоприношение во внутренний мир личности. В процессе идеального imitatio Christi верующий становится жертвой гонений, клеветы и даже физического уничтожения. В послании, указал Швагер, подчеркнута разница между старыми формами жертвоприношения и новой, которая в нем же и описывается. Иисус истово соблюдал принцип ненасилия и подчинялся ему, утверждал Швагер.
