* * *
28 декабря 2008-го Жирар получил премию Ассоциации современных языков за заслуги перед наукой. Награду вручили на ежегодном съезде, который в том году провели в фешенебельном отеле «Фэйрмонт» в Сан-Франциско. В объявлении о награждении MLA отметила, что Жирар «оказал влияние международного масштаба, отстаивая тезис, что искусство литературы – это верифицируемое исследование поведения человека». На этом похвалы не заканчивались: «На протяжении пятидесяти лет, начиная с первой своей книги о романе и вплоть до недавней работы о политике и войне после Клаузевица, он вдохновляет междисциплинарные исследования в физических, биологических и общественных науках, а также в религиоведении. Студенты и читатели нашли в его лице блистательного и мягкого коллегу, вдохновляющего на поиски истины».
Сотни человек теснились в неоклассическом зале под люстрами. В числе присутствующих были друзья Жирара, в том числе Джонсен и я, а также его дочь Мэри. Врученный ему хрустальный треугольник фирмы «Стубен» (навевавший ассоциации с его первой книгой «Ложь романтизма»), стал впечатляющей заключительной вехой в его долгой истории членства в MLA, тогда как первой, за сорок с лишним лет до того, была премия в категории «лучшая статья» за работу «К новому процессу над „Посторонним“».
Я тоже сидела там, с авторучкой наготове, в ожидании: хотела законспектировать, что скажет Жирар. В отчете в официальном блоге MLA сказано: «Жирар развеселил меня заявлением, что некоторые разговоры, услышанные им сейчас в кулуарах конференции, – абсолютно те же, которые он слышал еще в 1960-х»
374. Он посоветовал нам подчеркивать ценность и полезность гуманитарных наук. И сошел с ораторского помоста.
Хотя лауреатов этой премии не обязывают произносить речи, обычно они размышляют вслух о трудах всей своей жизни или о своей области исследований. Другие просто выражают признательность – так сделал и Жирар. Но я почувствовала, что аудитория на миг оторопела: от одного из самых красноречивых львов академического мира она ждала чуть большего. Аплодировали ему тепло.
Изящный и непринужденный стиль эффектных выступлений Жирара дал сбой – так, по крайней мере, показалось мне. И хотя я и не знала о случившейся у него в том году серии микроинсультов или, возможно, просто не сознавала всю серьезность дошедших до меня слухов, но почувствовала: что-то не так.
Глава 13
Кто заглянет в души этих людей?
Истина метафизического желания – смерть.
Рене Жирар
Женщина средних лет, жительница Сериньян-дю-Конта, вышла из полумрака на дневной свет. В Провансе стоял знойный, безоблачный летний день. Она заморгала, сощурилась, вглядываясь в толпу у ворот. После без малого двух месяцев заточения в приспособленном под тюрьму доме у собора солнечный свет наверняка показался ей невыносимо ярким. Из сияния выдвинулись солдаты и потащили ее сквозь улюлюкающую толпу на беспощадный солнцепек.
О ней нам известно довольно мало, но вот что мы знаем.
Сюзанне-Агате Делуа шел тогда пятьдесят четвертый год. Она родилась 4 февраля 1741 года в семье Жозефа-Алексиса Делуа и Сюзанны Жан-Клерк, была четвертой из восьмерых детей, выросла в нескольких милях от Авиньона. В течение двух лет, предшествовавших описываемым событиям, она тихо жила в доме брата, давая частные уроки грамматики, шитья и катехизиса.
В тот день, 6 июня 1794 года, она вновь предстала перед Народной комиссией. Ей в очередной раз предъявили обвинения в том, что она враг свободы, а также в попытках подрыва республиканского строя с помощью фанатизма и суеверий, в отказе принести предписанную законом присягу, в отказе от гражданства и в разжигании гражданской войны. От нее снова потребовали, чтобы она в качестве гражданки Республики принесла обязательную гражданскую присягу свободе, а она в очередной раз отказалась.
Она, бесспорно, понимала, что «обязательная» присяга свободе, к которой заключенных принуждают под угрозой казни, – это возмутительный оксюморон; так или иначе, у нее хватало проницательности, чтобы не обманываться словами наподобие «свобода» и «вольность», ведь стоящий рядом с ней добряк – а от него требовали той же присяги и предъявляли ему те же обвинения – попал в тюрьму всего лишь за то, что служил мессу. Двумя годами ранее Сюзанна-Агата поневоле покинула Кадрусское аббатство, где была монахиней бенедиктинского ордена и звалась сестра Мари-Роз. В аббатстве было еще девять монахинь – и всех их в октябре 1792 года выставили на улицу, обрекая на лишения, нищету и попытки пробавляться чем придется. Возможно, в итоге было бы безопаснее скитаться, чем, как Сюзанна-Агата, возвращаться к родным – в дом буржуа, имевших свое шелкопрядильное дело. Там-то органы революционной власти и отыскали Сюзанну-Агату Делуа.
Погибших мученической смертью монахинь-кармелиток из Компьена обессмертил Франсис Пуленк в душераздирающей и неумолимо-суровой опере «Диалоги кармелиток». Но мы, неясно почему, намного меньше знаем о казнях вдали от Парижа, а именно в Оранже, где Эпоха террора была особенно кровопролитной и свирепой. Собственно, монахини с их душевной твердостью и бесстрашием – лишь одна из множества «категорий» убитых в те шесть недель местных жителей и жительниц: всего погибли 332 человека.
Сюзанна-Агата постаралась создать атмосферу героизма и доблести: историки сообщают, что аббат Антуан Лузиньян и эта сестра-бенедиктинка устроили дружеское состязание в мученичестве, так что осталось неясным – то ли священник поддерживал в монахине храбрость на пути к гильотине, то ли монахиня ободряла священника.
В шесть часов вечера того же дня в доме у собора, откуда увели Сюзанну-Агату, примерно четыре десятка женщин услышали зловещую барабанную дробь и восклицания «Vive la Nation!», возвестившие о первой казни. По этой примете сестры-монахини догадались, что их новая подруга, лишь несколькими часами раньше убеждавшая их не отчаиваться, рассталась с жизнью и ее отрубленную голову показали толпе. Вскоре эти женщины повторят ее судьбу.
По словам Жирара, политический террор часто соединяет два типа насилия: коллективные гонения, которые учиняют толпы убийц, и коллективные же отголоски гонений – по форме законные и с соблюдением всех официальных судебных процедур, но подстегиваемые крайностями общественного мнения. Французская революция дает прекрасные примеры обоих типов насилия. Вряд ли тем, кого гнали сквозь ликующую, улюлюкающую толпу, эти поверхностные судебные ритуалы внушали успокоительное чувство, что, дескать, надлежащая правовая процедура соблюдена. Вновь вспоминаются слова Жирара о жертвоприношении, вырвавшемся из-под контроля: «в общине присутствует некое чудовище, жаждущее заполучить все больше и больше жертв»
375.
Когда Жирар в разных обстоятельствах заверял меня, что женщина, ныне известная под именем блаженной Мари-Роз Оранжской, приходится ему дальней родственницей, точнее двоюродной бабушкой его бабушки по материнской линии, я подозревала, что это лишь горделивый семейный миф. Однако семья де Луа до сих пор ведет бизнес в шелковой промышленности Сериньян-дю-Конта – а занимается она этим с 1770 года (первый послевоенный мэр города носил фамилию Делуа, так что вариантов написания этой фамилии доныне существует два). Мать Жирара, Мари-Терез де Луа Фабр, родилась спустя каких-то сто лет после тех событий. Они просто должны были состоять в родстве, как же иначе: в тех краях несложно проследить историю рода на сто лет назад, если семья живет в регионе с незапамятных времен. С одного взгляда на фотографии Сериньяна или соседнего Кадрусса становится ясно, насколько прочно люди пускают там корни. Мать Жирара, по его словам, рассказывала эту историю детям, что создавало вокруг ее предков как бы легкий мистический флер.
