Что Жирар упомянул об этом в нескольких беседах со мной, тоже кое-что говорит нам о незримом духовном компасе, который, насколько мне известно, не упомянут в других текстах о нем. Не будет чрезмерной вольностью предположить: что Сюзанна-Агата до последнего вздоха не покорялась исходившему от режима «устремлению к крайности» и лично сказала «нет» принуждению и интеллектуальным модам, – все это черты характера, незримо наследуемые из поколения в поколение, причем повторения рассказа и семейные предания упрочивают их даже крепче, чем последовательность генов в ДНК. В любом случае этим можно отчасти объяснить привязанность Жирара к тому времени и истории. Возможно, это одна из тех причин, которые побудили его на закате жизни, в его последней книге «Завершить Клаузевица», вернуться в те времена и описать процессы, которые довели нас до нашего бедственного положения в XXI веке – в исторический момент, когда Жирар, сойдя с шумной сцены, нас покинул.
В средневековом соборе в Оранже есть часовня в память о тридцати двух казненных женщинах. Как должно было подействовать на впечатлительного юношу это семейное предание о насильственной смерти – история, случившаяся не на другом – в восприятии американцев – континенте, а в соседней деревне?
* * *
«Судя по некоторым признакам, сообщества – архаические сообщества и даже современные сообщества, собственно, любые, – подвержены беспорядкам, которые обычно распространяются во всем сообществе как зараза, через некую форму миметического желания», – разъяснял Жирар в 2005 году в радиопередаче Роберта Харрисона «Entitled Opinions» («Мнения, на которые вы имеете право»). «Если есть два человека, желающие заполучить одно и то же, скоро их будет трое, а когда их трое, они все стремительнее заражают остальное сообщество. Рушатся разделяющие их различия и барьеры, оберегающие от того типа взаимодействий, который порождает миметическое желание, – продолжал он. – Следовательно, все идет к тому, что я называю миметическим кризисом, к моменту, когда все разом дерутся за что-то между собой. Даже если этот объект исчезнет, они продолжат драку, потому что станут исступленно думать друг о друге. И этот конфликт по мере нарастания грозит уничтожить все сообщество»
376.
Разумеется, не все «религиозные» обряды чисто религиозные: рудименты архаического священного в нашу эпоху могут содержаться и в секулярных ритуалах. Французская революция – показательный образчик механизма козла отпущения и жертвоприношения, миметический паттерн, у которого будут отголоски и в последующих столетиях – в пору революций, мировых войн, а затем международного терроризма и ядерной катастрофы, которые угрожают XXI веку. Жирар продемонстрирует нам, что все это имело прообраз в обществе, которое только что, в январе 1793 года, в ходе неуклюжего и потому мучительно затянувшегося ритуала публично прикончило своего прежде неприкосновенного короля. Стало возможно все: прачка тогда могла стать доносчицей и революционеркой, плотник – палачом, казнящим былых недосягаемых вельмож. Табу исчезли, а социальные различия если и не стерлись полностью, то стали довольно расплывчатыми. Эта сцена будет вновь и вновь разыгрываться во время эпигонских революций, сотрясавших мир в последующие столетия. Ханна Арендт, наблюдая за разгулом зверств в ее время, писала: «Как только было совершено беспрецедентное преступление, оно может стать прецедентом в будущем»
377. Каждое зверство, каждый теракт приглашает к повторению, к эскалации. За убийством детей в Норвегии в июле 2011 года следует убийство детей в Тулузе в марте 2013-го, а затем, в декабре того же года, бойня в Ньютауне, штат Коннектикут. Стрельба в школах перестала нас удивлять – после инцидента в Колумбайне это рутина.
Возможно, в антураже нашей эпохи повторяется все то же архаическое насилие, однако общества наши – уже далеко не архаические. Значение термина «жертва» уже не то, что в Микенах, где люди, выбранные на роль козла отпущения, считались не вполне людьми, а потому заключали в себе двойную возможность: их можно было подвергнуть поношениям и убить, а затем обожествить. Современные сообщества, в том числе то, которое казнило Сюзанну-Агату, утратили свое архаическое простодушие. Механизм козла отпущения больше не может затормозить насилие, а, напротив, подзуживает его, словно пытаясь задушить в себе подсознательную догадку, что поступает дурно, и тем делает первоначальную ошибку еще непростительнее. Покуда козлов отпущения казнят одного за другим, круг жертв расширяется: люди все обвиняют и обвиняют, козлов отпущения становится все больше – и вот процесс уже пожирает сам себя.
Богатая и привилегированная церковь, обладавшая даже правом взимать налоги, была вполне логичной мишенью. Вновь подчеркнем: козлы отпущения – не всегда невинные божьи одуванчики, но предъявляемые им обвинения несоразмерны ни возможным проступкам, которые конкретно они совершили, ни вине, которую с рациональной точки зрения может нести их социальная группа. Однако те, кто их казнит, бросаются на жертв, движимые исступленной яростью и непоследовательными мотивами. Сюзанна-Агата оказалась крайней в долгой цепочке насилия.
Можно утверждать, что началось все в 1792 году, на четвертый год революции, когда электротоки слухов содействовали распространению страхов, а те порождали неразбериху. Прусские армии наступали на Париж, чтобы восстановить во Франции порядок и сорвать планы завоевания Европы, которые вынашивал революционный режим. Весть, что вторжение вот-вот произойдет, стала толчком к бунтам и кровопролитию. В сентябре 1792 года разъяренные толпы убили трех епископов и более двухсот священников; многие из них приняли смерть в кармелитской церкви в двух шагах от улицы Вожирар – той самой, где в годы немецкой оккупации грелся у жаровни Жирар. По сообщению очевидца, британского дипломата, клириков «перебили при варварских обстоятельствах, слишком шокирующих, чтобы их описывать… толпы – полные хозяева ситуации, нам же остается лишь с ужасом смотреть в будущее»
378.
С 21 октября 1793 года все священники, которые отказывались дать присягу (ту самую клятву, на которую не согласилась Сюзанна-Агата), подлежали убийству везде, где их застигнут, заодно со всеми, кто укрывает таких священников. Священников и монахинь было крайне, непропорционально много – в первые две ночи только их и убивали – среди тысяч человек, зверски утопленных в Луаре с ноября 1793 года по февраль 1794-го близ Нанта; в числе жертв массовых казней лица духовного звания тоже занимали заметное место. В Рошфоре примерно восемьсот неприсягнувших клириков заточили на борту целой флотилии кораблей-тюрем в местной гавани, где они по большей части и поумирали из-за ужасных условий содержания. Некоторые отмечают, что эти корабли фактически были одним из первых в мире «концентрационных лагерей». От концлагеря до геноцида: в регионе Вандея в те годы истребили четверть миллиона мужчин, женщин и детей. Эти местные жители не были, вопреки частым утверждениям, роялистами, зацикленными на прошлом; отнюдь, они были citoyens
379, горячо поддержали революцию 1789 года, но подняли восстание в ответ на упразднение их религии. Этот исторический эпизод завершился «заранее обдуманными, организованными, спланированными бойнями, которые совершались хладнокровно, массированно и систематически с осознанным и неприкрытым намерением уничтожить конкретный регион и истребить целый народ, начиная с женщин и детей, в целях искоренения „проклятой расы“, сочтенной неисправимой в идеологическом отношении»
380.
