Меж тем как его присутствие в мире постепенно таяло, я чувствовала: за этим стоит глубокая тишина, глубокая внутренняя жизнь, а годы тем временем обтесывают его, удаляя все, кроме самого необходимого, под конец отнимая даже способность самостоятельно передвигаться и человеческое достоинство. Gelassenheit. Кто-то возразит: «Вам-то легко было романтизировать это завершение жизни – вы видели Жирара нерегулярно, когда заходили в гости». И все же интерес Жирара к Гёльдерлину, отраженный в его последней значительной книге, может пролить свет на его душевное состояние на закате дней, когда он, особенно в период проблем с речью и вниманием, вызванных серией инсультов, мало участвовал в разговорах с гостями; иногда он давал понять жестом или одним-двумя словами, что его внутренняя жизнь продолжается по-прежнему.
От недели к неделе, от визита к визиту, в течение нескольких месяцев возникало ощущение, что личность мало-помалу стирается. Никогда, в сущности, не утрачивая свою индивидуальность, он становился все дальше от нас, все отстраненнее и непостижимее. Имея в виду тускнеющее присутствие Жирара, Фреччеро однажды сказал: «Хочется схватить его за руки и сказать: „Не уходи!“» Конечно, если бы Фреччеро и вправду это проделал, ничего бы не изменилось.
Ему осталась легкость. Как напоминает нам Итало Кальвино, тяжесть пребудет с нами всегда. Легкость – то, что остается после избавления от тяжести, а не погоня за некой «легкостью» как уже имеющимся свойством. В те дни я сознавала правоту Кальвино: легкое отношение Жирара к жизни, казалось, одержало триумф над серьезностью его состояния. После очередного инсульта, который, казалось, мог стать coup de grâce
448, он молчал и держал меня за руку, а я в течение часа сидела у его постели. В другой момент, когда мы опасались приближения смерти, он обрадовался моему приходу, вел себя экспансивно и задорно, словно все это – какая-то безумная игра и он зовет меня поиграть вместе. Его уединение было сюжетом с открытым финалом, оно было таинственным, как поэзия, и, возможно, слегка походило на Гёльдерлина в жираровском же прочтении. «Нам нужно возвыситься до этого его молчания»
449, – сказал о поэте Жирар; пожалуй, именно эта нота должна быть камертоном для нашего слуха. «Слушать молчание Бога – значит всецело предаться его отдалению, стать ему соразмерным»
450, – сказал он.
* * *
Лишился ли Гёльдерлин рассудка? Жирар считал, что нет, а если и лишился, то не во всех отношениях; в этом Жирар был не одинок. Очевидец событий и друг Гёльдерлина Исаак фон Синклер полагал, что поэт сознательно симулировал помешательство. Он принимал посетителей с преувеличенно чопорной учтивостью и мог целыми днями декламировать свои произведения или молча лежать в прострации. Жирар называл это «внутренним изгнанием» – прощанием с «миметическими головокружениями мира» и «обманутыми амбициями», в которых поэт признавался сам; с амбициями, которые толкали его к мучительно резким метаниям между самовосхвалением и отвращением к себе.
Поэзия Гёльдерлина изобилует образами языческих божеств и соответствующей стилистикой, но Жирар различал под этим внешним слоем иной паттерн: «Мне кажется, он, напротив, боится того возвращения к язычеству, которым так вдохновлялся классицизм той эпохи. Он разрывался между отсутствием божественного и его роковой близостью… Гёльдерлиновский дух колеблется между ностальгией и ужасом, вопрошанием опустевших отныне небес и прыжком в вулкан»
451. Но Жирар уверял, что эти боги исчезли не сами собой, а из-за дестабилизации архаического строя с его жертвоприношениями и механизмами виктимизации
452.
Но Гёльдерлин ненадолго застрял в ловушке, которую сам же себе и расставил, так как Жирар уверяет: «Его постоянные возвращения и неизбывная печаль свидетельствуют о чем-то более возвышенном и прозрачном»
453.
Гёльдерлин обратился к Христу как к «единственному» и постепенно удалился от мира – совсем как удалился Христос, чтобы воссесть одесную Бога-Отца:
Тих Его знак
На громогласном небе. Некто стоит под ним
Всю свою жизнь. Ибо живет еще Христос
454.
В слове «боги» прописная «Б» начала вытеснять строчную. Ученые без конца теоретизируют о том, кому присягал на верность Гёльдерлин, о его нестандартном христианстве, его языческих томлениях. Жан-Люк Марион, феноменолог, теолог, в прошлом ученик Жака Деррида, вопрошал: «Почему бы не допустить, что Гёльдерлин способен научить нас большему относительно христианства, чем та идея христианства, которую мы образовали в себе? И наоборот, почему бы не допустить, что христианская тайна способна научить нас большему относительно Гёльдерлина, чем наша полемическая убежденность?» Марион подразумевал «явные» исповедания христианской веры в нескольких письмах Гёльдерлина, а также его «удивительное заявление», которое передает Вильгельм Вайблингер: «Я вот-вот сделаюсь католиком»
455. Из уст человека типа Гёльдерлина – кого-то, кто учился в протестантской семинарии и тяготел к пиетизму, – заявление удивительное.
Христос – выход из замкнутого круга, стрелка, указывающая вверх, а не на нескончаемый кольцевой маршрут, но этот путь пролегает через молчание и самоотдаление. Финальная догадка Жирара была теологическим истолкованием: «В отношение с божественным можно войти только при наличии дистанции с ним; для этого нам нужен Посредник, и этот Посредник – Иисус Христос»
456. «Нам следует подражать не Отцу, а Сыну – и вместе с ним кануть в забвение; это испытание, через которое нужно пройти»
457. Только «позитивное» подражание, заключил он, позволяет нам держать правильную дистанцию между собой и божественным. «Подражать Христу – значит делать все возможное для того, чтобы не дать никому подражать себе, – написал он. – Подражать Христу – значит не дать развиться никакому соперничеству, представить божество как Отца и установить с ним дистанцию»
458. Это решение, это подражание превращает устремление к крайности в его полную противоположность – в то, что приведет нас на порог Царствия Божия, если мы решимся отказаться от своих «рационалистических замашек», как пишет Жирар. Но вторжение Царствия в наш мир выглядит пугающе. Возможно, поэтому в стихах Гёльдерлина столько молний и раскатов грома.
