Разумеется, Гёльдерлин не первый и не последний, кто размышлял о том, не оставил ли Бог вселенную на произвол судьбы. Многие писатели и философы – от Эсхила до Симоны Вейль с ее радикальным нонкомформизмом (Жирар, кстати, ею восхищался) – полагали, что мы можем познать божественное лишь в страданиях и унижениях. Когда ты уверен, что даже Бог тебя оставил, божественное может завладеть твоей душой. Позиция Вейль служит своего рода страховкой от пошлости, особенно когда она, как и Гёльдерлин, настаивает, что важно держаться поодаль («Дистанция – душа красоты», говоря словами самой Вейль). Поэт и нобелевский лауреат Чеслав Милош дополнил своим смысловым слоем фразу Вейль, которую часто повторял: «В этих словах Симоны Вейль выражена старая истина: только если дистанцироваться в пространстве или во времени, реальность очищается. Наши текущие заботы, застившие нам глаза и мешавшие замечать изящество обыденных вещей, развеиваются, и, когда оглядываешься назад, взор различает эти вещи в самых мельчайших подробностях. Дистанция, создаваемая ходом времени, – вот сердцевина произведений Марселя Пруста»
459. Точно так же Данте, измученный глубоко миметическими по характеру распрями и насилием Флоренции, удрученный изгнанник в отдаленной Равенне, мнил родной город далеким бриллиантом, правда попавшим в грязные руки; глядя именно с такого ракурса, Данте создал один из величайших мировых шедевров.
Жирар неоднократно черпает мысли из озадачивающего начала лучшего стихотворения Гёльдерлина «Патмос» (его апокалиптическое название весьма уместно в этом контексте):
Близок есть,
И с трудом постижим Бог.
Но там, где опасность, растет
Или ниже, в том же стихотворении:
Да, слишком, слишком долго
Невидима небесная благодать.
Это молчание небес проходит красной нитью через многие стихи Гёльдерлина – и это не влияние дионисийского томления, а что-то более аскетическое и более труднопостижимое, напоминающее о словах апостола Павла: «А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать» (Рим 5:20). Отголоски этой загадочной темы звучат и в других пассажах более поздних од Гёльдерлина:
Но если так нужно, поэт остается неустрашим,
Один с Богом – простодушие оберегает его
от опасностей,
И ему не нужны ни оружие, ни хитрость,
Покуда отсутствие Бога приходит ему на выручку
461.
Несомненно, когда время для Гёльдерлина еле ползло, он размышлял о том, кем был прежде, кто он сейчас и во что скоро превратится. Вейль иногда писала о демонтаже «Я», о необходимости отлучиться из тварного мира – о том, что не следует присутствовать там, откуда удалился Бог. Может быть, к этому же стремился Гёльдерлин? Если да, то абсолютно в таком же положении оказался Жирар. В апреле 2014-го в гостях у Рене и Марты я разделила с ними приятные мгновения праздника. Жирар был в бодром настроении и участвовал в беседе. Такие моменты выпадали спорадически и все более редко, а потому становились все драгоценнее. Мэри, дочь Рене и Марты, только что вернулась из Франции и привезла подарок от родни – бутылку муската «Бом-де-Вениз»; это сладкое крепленое вино с незапамятных времен делают на известняковых холмах близ Авиньона. Плиний Старший хвалил сорт винограда «воклюзский мускат» – из него-то и делают золотистое вино, которое мы пили в тот день; Людовик Святой брал это вино с собой в крестовые походы. Первый из обосновавшихся в Авиньоне пап, Климент V, распорядился нарастить его производство для снабжения Папского дворца. В общем, это был самый подходящий напиток для сына Прованса. Вино чудесное – с мягким вкусом, но достаточно крепкое, чтобы развязать языки сотрапезникам. Жирар говорил о мадам де Сталь – писательнице, не прекращавшей работу ни во времена Французской революции, ни в период Наполеоновских войн.
Марта разлила это жидкое золото нам всем в три крохотные ликерные рюмки; так вот мы запоздало отпраздновали Пасху. Мать Рене, заметила Марта, любила угощать гостей именно этим вином: итак, оно соединило нас с Авиньоном давно минувших лет – с домом на л’Аррузер.
Каждый раз, приходя в гости, я сознавала, что этот раз может оказаться последним. Как-то я спросила Марту, как они оба поживают, а она ответила: «Я говорю ему, что теперь мы находимся в Terra Incognita».
Terra Incognita – место, где время и хронология обрываются. И я ненадолго переселилась в Terra Incognita вместе с ними – по крайней мере перебиралась туда, пока находилась у них в гостях, – а мои визиты, казалось, плавно переходили один в другой. За плечами у меня был долгий путь – от первой встречи летом 2007 года и до этого момента; это знакомство привело меня в Национальную библиотеку Франции и на берега Роны, в здания из песчаника в Стэнфорде и Папский дворец. Древние стены Дворца вновь всплыли в одном из наших разговоров последних лет, когда старость уже пожирала Жирара, как огонь пожирает спичку.
«Когда-нибудь мы пойдем туда вместе». Он произнес эти слова не вопросительным тоном, а твердо, словно приказ, пристально глядя мне в глаза. Да что там – таким тоном, будто от Дворца нас отделяет пара кварталов, а не вся ширь континента и целый океан, и он обрадовался, когда я кротко согласилась. И в определенном смысле его слова сбылись, когда я наконец-то поехала туда зимой, под дождем – в сезон, когда дует мистраль. В этом путешествии я на каждом шагу ощущала присутствие Жирара: в городе, который выстоял на протяжении столетий, где Папский дворец стоит в кольце укреплений, словно защищенная со всех сторон шахматная фигура. Я ощущала присутствие Жирара, даже когда, покидая Авиньон, катила на серебристом «ситроене» вдоль крепостных валов по современной автостраде, обнимающей город.
Постскриптум
Протянем друг другу руки
Никакая философская мысль не сможет руководить переходом к любви.
Рене Жирар
Рене Жирар не пацифист. Вот какой отзыв я получила от первого читателя этой книги – моего друга Пола Каринджеллы, долго проработавшего в Стэнфорде приглашенным научным сотрудником. Каринджелла наскоро черкнул записку с поправками к раннему, черновому варианту моей рукописи: подумал, что она может натолкнуть читателей на ошибочный вывод, что Жирар – пацифист.
