— …И сотворил Он три народа. Альвов, хранителей всего надземного, душу мира. Цвергольдов, хранителей всего подземного, тело мира. И людей — хранителей Равновесия, разум мира. И в каждом Творении была частица Хаоса. И различались одушевленные, облик их и деяния их. Но любили они друг друга, а паршивых овец отделяли от стада. И было так тридцать и два века.
Долгих шестнадцать лет спустя юный Жосар, которого товарищи прозвали за глаза Зубрилой Жосом, окончил семинарию и стал певчим в той самой церкви, где настоятелем служил отец Рарог — тот самый полуорк, что некогда случайно предрек его судьбу. Впрочем, об удивительном совпадении известно лишь читателям этих строк — ни сам Жосар, ни пожилой каор ни о чем, естественно, не догадывались.
— …В век тридцать третий от Сотворения Мира случилась великая зависть альвов к цвергольдам. И был стон к небу: скажи, Творче, почему они живут дольше нас? Собрались четверо, которым суждено было назваться Проклятыми, а с ними Кенжас, прозванный Безумным, который говорил, что смотрит в Хаос. И решили они сотворить новый мировой Порядок.
В юном певчем открылись неисчерпаемые запасы прилежания и дотошности. Не прошло и трех лет, как его произвели в ритуалисты, а еще через год добавили приставку «мастер» и дозволили не только отпевать умерших и отпускать грехи полумертвым, но и проповедовать живым и предавать Творцу новорожденных. И за что бы юноша ни брался, все выполнял с рвением, удивительным для многих. А удивление, как известно, к молчанию не располагает.
— …И сказал Кенжас Безумный: мы — душа мира, и да будет все от души. Но свою душу он отдал Хаосу, чтобы иметь от него силу. И ушел он на запад и создал машину, чтобы открыть врата Бесформенному, а сам стал этими вратами. И велел Четверым открыть врата и закрыть, когда силы будет достаточно. И было великое потрясение: Хаос вошел в мир и слился с ним. Настало Время Безумия, когда души отделились от разума и бесцельно бродили по миру. И был ужас, и была кровь. Раскололся Гиар Шаг, и мы потеряли мир, его имя и память. И ныне речем: Архипелаг.
В некоторый момент митрополиту Вимсбергскому Петресу показалось, что слишком уж часто он слышит имя Жосара. В один прекрасный день Его Святейшество без предупреждения объявился на проповеди ритуалиста, чем, конечно, изрядно всполошил храмовую обслугу. Но только не отца Жосара — тот, к вящему удовольствию митрополита, читал стихи Кодексума сильно и напористо, зажигая слушателей огнем собственной веры. Завершив чтение, священник ловко перешел к проповеди, и принялся так ловко цитировать святых отцов и вразумлять прихожан, что высокий гость был тронут до глубины души. Дождавшись окончания, он, уже не таясь, предложил молодому человеку разделить трапезу.
— …Из этой главы Кодексума, братья и сестры, мы узнаем не только о сотворении мира, его гибели и возрождении. Эта, как мне кажется, самая важная глава рассказывает о вреде гордыни и зависти, учит нас быть смиренными к ближним и непреклонными перед злом. Вспомните, как вас обижали. Разве не готовы вы были на все, чтобы отомстить обидчику? Но вот момент, когда в наших душах Порядок сражается с Хаосом. И хотя Порядок бесконечно сильнее, он может отступить, если мы поддержим Бесформенный. А это — первый шаг к смерти души, без которой мы при жизни превращаемся в бездумный скот, озабоченный лишь мягкостью подстилки и полнотой кормушки. Позвольте Творцу сохранить ваши души, братья и сестры, просто примите Его руку — ведь она всегда рядом. Мир всем, и да будет у вас все в Порядке.
— …Как говорят святые старцы, — благодушно промолвил митрополит, — двери Творца всегда для нас открыты, вот только не каждый их заметит, а из тех, что заметят, не каждый войдет. Конечно, не нам толковать пути Его, но если это не тайна, сын мой, расскажи, как Он позвал тебя?
— Давно это было, отче, — задумался юноша, — так и не скажешь. Думается мне, что и впрямь, Творец двери отворил, а я, по малолетству да по скудоумию, не заметил. Смотрел не туда — как читать научился, как в церковь ходить начал, все пытался понять, что же главнее на свете — Порядок, который мы поклялись хранить и защищать, или же Хаос, предвечный и бесформенный. — В присутствии митрополита бывший Зубрила Жос вдруг оробел. Растерял только что явленное красноречие, краснея теперь лицом, говорил быстро и неловко запинался. Пробовал есть, но куски в горло лезли нехотя, так что вилку пришлось отложить. Обеими руками юноша вцепился в кружку и смотрел на гостя, который задумчиво дожевал жареный рыбий хвостик и, наконец, посмотрел на сотрапезника.
— Интересные, надо сказать, вопросы роятся нынче в младых головах, — седые усы намекнули на легкую улыбку, — неожиданные. Ну и к чему же ты пришел?
— Ни к чему, отец. Ни к чему я не пришел. Кроме, разве что, мысли, что никогда и нигде, ни под каким видом, нельзя сравнивать Хаос и Порядок.
— Ну и ну… — Митрополит изумился, и, дабы не спешить с изрядным куском картошки, жестом дал молодому священнику знак продолжать.
— Как можем мы, ничтожные, ставить Бесформенный на одну доску с Творцом? Какая нужна дерзость, чтобы даже в мыслях допустить, что бездумная и бесформенная материя, коей, без сомнения является Хаос, хотя бы в чем-то может быть равна Создателю всего сущего? — Жосар чувствовал, как к лицу приливает теплая кровь, раскрашивает уши под свекольные ломтики, и уже не знал — вино ли тому виной, или смущение. Но Петрес был не то что спокоен, он с интересом слушал юношу, время от времени степенно поводя бородой вниз-вверх. — Творец создал нас всех, создал все, и в том Его всемогущество, власть над зримым и незримым, мыслимым и немыслимым. Он показал нам, что Хаос — лишь глина в Его руках, когда создал весь этот мир, всех нас. И при этом Он возлюбил нас и вложил эту любовь в наши души. А для Хаоса мы — ничто. Бесформенный видит в нас лишь частицы себя, он хочет вернуть свое, поглотить и растворить. Для него мы лишь подобие, которое должно тянуться к подобному. И зов его столь громок, что стоит лишь на миг забыть о том неизмеримо большем, что дал нам Творец — о бессмертной душе, о разуме, об истинной свободе, — как мы тут же делаем шаг к Хаосу. — Жосар шумно перевел дух, — так вот, отче, когда я вдруг понял, насколько просто сделать этот шаг, как легко дойти до той черты, из-за которой возврата уже не будет, я решил посвятить всю жизнь сражению с Хаосом. И начал думать, как бы получше узнать врага, понять его цели. Мало-помалу стало ясно, что для этого мне придется приблизиться к Бесформенному вплотную, прикоснуться к нему лично.
Лицо митрополита оставалось спокойным. Лишь где-то в глубине темных глаз заледенел холодными искорками ужас.
— Вы знаете, отче, что есть книги, которые добрались до наших дней из незапамятных времен, а напечатаны в них такие вещи, что Магическая полиция сжигает их сразу, как найдет? Я сумел заполучить некоторые из них, и даже начал читать, не понимая, в какую ловушку загоняю сам себя. Я перестал выходить из дома, мне начали сниться кошмары, которых я не помнил. Мои простыни впитали столько пота, что стали твердыми, словно дерево, но я этого не замечал. И когда я уже был готов воззвать к Хаосу и даже узнал, как это сделать, сам Творец остановил мою руку. Не было грома средь ясного неба, не было никаких знамений — просто я будто прозрел. И едва не сошел с ума, отче. Взглянул на себя в зеркало, — голого, изможденного, дрожащего, и понял, куда едва не ступил. Понял, как глуп я был, пытаясь осознать бесформенный и вечный Хаос, что невозможно в принципе, что его суть — в отсутствии любой сути, как таковой.
