— Ну… и зачем я вытирался? — ошеломленно вопросил Карл, осторожно поглаживая судорожно дергавшийся в такт рыданиям затылок внезапной гостьи. — Ты это, ищейка, иди, подожди меня… Хотя нет. Пойдем ко мне, разговор будет для всех. Чего-то мне кажется, что тут скорее по твоей части. Если кого-то «того».
Я, всем видом подчеркивая собственную незначительность, кивнул и тактично продолжил отряхивать шляпу. К моменту развязки — то есть, когда сотрясения тела уже не мешали альвийке самостоятельно передвигаться — подкладка цилиндра водянисто хлюпала, но тулья стала заметно чище.
Жаль, у времени не было желания течь помедленнее, и подъем на второй этаж оказался довольно долог. Девчонка, прорыдавшись, впала в безразличие и обмякла, а мы оба оказались недостаточно жестоки, чтобы ее торопить.
В жилом кабинете Карла хозяин хитромудро развернул несколько трубок и колб Аппарата, распалил спиртовки и сварил на удивление приличный кофе. За окном вовсю рассвело. Классика Вимсберга — серое на сером.
С последним судорожным всхлипом гостья начала рассказ. И, едва поняв, о чем идет речь, я отринул все, что творилось по обе стороны окна, и постарался стать воплощением слуха и незаметности.
Глава 23,
в которой речь снова заходит о семейных отношениях, но с другой стороны
— Блудные дети. Потомки невообразимо глупых родителей, расплата за омерзительные решения. Сидите по сточным канавам, жметесь к теплым кучам дерьма. А едва в руках оказывается шанс все исправить, выйти наверх — прорываетесь, как нарыв! Ты, малолетний идиот, делаешь вид, будто весь мир пляшет под твою дудку. Да ни шиша подобного! Ты — лисеныш, которому еще материну сиську сосать и сосать, но гляди ж ты! Наш червяк гордо воротит морду и просит мяса. Знаешь, что бывает с такими несмышленышами? Они давятся и дохнут. Вот и ты разинул рот не на свой кусок, понимаешь? Укусишь, да не переваришь.
Каждое слово ударяет по самолюбию, больно бьет в разум и сыплет по душе стеклянным крошевом. Он сидит в собственном кресле, а седовласый альв ходит перед ним из стороны в сторону, и на лице нет и тени приветливой улыбки — исчезла сразу после приветствия. Вместе с ней сгинула и земля под ногами Астана Болзо.
Умиротворение от встречи с очередным отцом бесследно испарилось, едва ушей коснулось приветствие:
— Здравствуй, сынок.
Он мучительно хотел ответить. Сердце заколотилось о грудь, разум потерял равновесие и зашатался на краю черной пропасти. Сразу же принявшись бороться, истошно кричать, убеждать: «Зови на помощь!» «Сматывайся!» «Беги как можно дальше!» Вотще. Пауза оказалась недолгой — альв потерял улыбку и принялся говорить.
— Зачем ты все это устроил, а? Хотел показать, что можешь жить как взрослый? О, ты показал. Худшей демонстрации самодостаточности и представить себе нельзя. Что, не понимаешь и половины? Неграмотный недоросль! Да тебе в школу надо — там из тебя весь мусор выбьют и знаниями набьют! Ну что, что ты на меня уставился? Останешься… без обеда!
Сопротивляться не получается. Разум все сильнее раскачивается, склоняясь ближе к зовущей черноте. Поток слов беловолосого, не теряя ни капли, низвергается прямо в сердце и закручивается там яростным смерчем. Дрожит в груди, трепещет, болит, ходуном ходит. Вот и до головы добралось: явилась в виски старая знакомая — боль. Кто этот альв? Чего он хочет? Зачем говорит с ним, как… отец с сыном? Отец. Разговор с отцом обычно притупляет боль, прогоняет ее далеко и надолго. А сейчас? Кто-то говорит с ним, как с сыном. Отец? Но не может же быть. Эта мысль… Как же она там? Ну, так просто… Ах, да: он альв, а ты — человек. Он никак не может быть твоим отцом. Но почему же он так разговаривает?
— Ты, негодный мальчишка, совсем стыд потерял! Одушевленных убиваешь? Полицию подкупаешь? Ну погляди-ка ты, какие мы взрослые и самостоятельные! Стыдоба, молодой человек, стыд и позор. Ремня давно не пробовал? И смотри мне в глаза, когда я с тобой разговариваю! Не смей отворачиваться!
Разве не так говорят настоящие отцы? Те, в подвале, никогда ничего подобного не произносили. Только и знали, что скулить от боли или просить пощады. А эти речи, словно кирпичи в руках умелого строителя, ложатся ровно на свои места.
Он… давно ждал этих слов?!
С тоскливым воплем разум низвергается в пропасть.
— Ну же, молодой человек, пора, наконец, повзрослеть. Смотри, ты же такой большой, а все играешь в какие-то дурацкие игрушки. И с кем ты водишься? С такими же шалопаями, как сам?
Голова клонится к груди под грузом вины. Щеки пылают от стыда. Ну и дел он натворил. Ох, влетит ему теперь, ох и влетит…
А ну-ка, прекратить! Этот седой — не отец и не может им быть! Он альв! А ты — человек! Уже душа ходит ходуном, но тело все еще недвижимо — как старик заговорил, все, что ниже шеи, куда-то исчезло. Глазам-то видно: вон грудь, вон живот, а вон и руки-ноги. Да только беда — он, кажется, забыл, как всем этим пользоваться.
— Ты же знаешь, как я не люблю тебя наказывать. Ты способный мальчишка, умный, прилежный. Симпатичный. Девчонки, наверное, стадами бегают. Зачем ты так со мной поступаешь? Зачем вынуждаешь идти на крайности? Ты ж подумай: убил человека! Здесь, в собственном доме! И главное за что?
Я думал, что это ты, отец… Нет! Не сметь! Не отец!
А мыслей почему-то остается все меньше.
— …Ножом! Безобразие. Запереть бы тебя в той же каморке до самого вечера. Вот и подумал бы над поступком, да поискал потерянный стыд. Авось где-то там завалялся?
…Если это не папа, то почему, почему он так говорит?
Взгляд ловит каждое движение. Руки альва словно живут своей жизнью; они не останавливаются ни на момент. Миг — и его палец, прервав одно движение, перетекает в другое — наставительно тычется Астану в лицо.
— Ты и твоя шантрапа — отвратительные маленькие бандиты. Возите и без того испачканный мир в грязи. Сосунки, королями себя мните? Да что у вас есть, кроме гонора? Но куда там, нас не трожь, мы такие грозные, что сами себя временами боимся. Пфе!
Снова кровь приливает к щекам. А ведь седой прав, мысль о том, что все вокруг неправильно, уже появлялась. Впервые в жизни осознав себя, он понял, что живет в канализации среди отбросов, нищих и крыс. То, что он не умер во младенчестве от какой-нибудь заразы, которой в сточных трубах копилось больше даже, чем дерьма, было просто чудом. А путь наверх? Это ли не волшебство? То, что он, вечно голодный оборванец, сейчас отдает приказы куче мальчишек и девчонок и живет в собственном теплом доме… Тогда, давным-давно, он поставил перед собой четкую цель — чтобы Вимсберг не пожрал Мух, Мухи должны владеть Вимсбергом. В городе, где правят сильные, они станут сильнее всех. И с того самого момента, как его маленькая шайка впервые собралась у южной стены, все их помыслы и устремления служили только этой идее. Они здорово преуспели.
Правда, до этого он почти ничего не помнит. Почему-то память тщательно бережет секреты.
