Она откидывается на спинку стула, как будто я только что попросила ее пожертвовать мне почку. Я вижу, как мысли стремительно вертятся в ее голове. Она хочет мне помочь. Это хорошо заметно. Но согласится ли она?
Это главный вопрос.
– Виктория, – медленно говорит она. – Не знаю, смогу ли я это сделать.
Я смотрю на Эвелин и нежно глажу ее волосики. Мое сердце трепещет, словно птица в клетке.
– Почему нет?
– Потому что он мертв.
Ну вот, как говорится, опять двадцать пять. С чего я взяла, что на этот раз все будет иначе? Я быстро моргаю, пытаясь сдержать слезы.
Я поднимаю голову и смотрю ей прямо в глаза.
– Неправда, – с жаром шепчу я.
– Правда. Его больше нет. Дорогая… – Мать кусает губы и смотрит на стол. – Я опознала его тело.
Она это говорит не впервые. Я не поверила ей тогда, не верю и сейчас.
– Неправда. Этого не было.
Ее рука тянется через стол к моей руке. Я дергаюсь и отодвигаюсь назад. Она громко вздыхает.
– Ты даже не слушаешь меня.
– Потому что ты мне лжешь. – Я наклоняюсь вперед. – Я все время вижу его.
– Давай остановимся и подумаем о том, что ты предлагаешь, хорошо?
– Ты о том, что я прошу твоей помощи?
Мать демонстративно меня игнорирует.
– Если я уступлю и скажу врачам, что Уэс жив, хотя он мертв, то тем самым подтолкну тебя к тому, что ты уверуешь в это.
Я стучу обеими ладонями по столу. Сидящая у меня на коленях Эвелин начинает хныкать.
– Я все равно буду верить в это, хочешь ты этого или нет. – Моя мать сочувственно смотрит на меня, и это лишь подогревает мой гнев. Я невольно срываюсь на крик. – Он приходит каждую ночь в одиннадцать. Он говорит мне…
Мать озирается по сторонам, как будто за нами наблюдают, затем прерывает меня и тихо говорит:
– Тебе нужно успокоиться, хорошо? Я не хочу расстраивать тебя, поверь мне.
Было ли в вашей жизни когда-нибудь, чтобы кто-то обращался с вами, как с несмышленым ребенком? И это при том, что вы взрослый человек? Ужасное чувство. От обиды мое сердце бешено колотится о грудную клетку. Прикусив щеку изнутри, я мысленно повторяю: я права, я права, я права, я права, я права…
Мы обе умолкаем. Мне больше нечего ей сказать, она же ничего не может сделать, чтобы снять напряжение.
– Мне уйти? – спрашивает она в конце концов.
Часть меня этого ждет. Но другая, большая часть, хочет, чтобы она осталась. Если она пробудет здесь дольше часа, если останется на весь день, то возможно – просто возможно, – она увидит Уэса.
– Тебе не нужно оставаться, если ты не хочешь.
– Хорошо. – Она опускает голову. – Тогда я останусь.
Эвелин продолжает хныкать, поэтому я прижимаю ее к груди. Я знаю: она чувствует мое разочарование и гнев. Я делаю глубокий вдох, и постепенно она успокаивается.
– У меня есть еще один вопрос.
– Виктория, если это снова о Синклере…
– Конечно, о нем. Он приходит сюда и заявляет, что знает меня. А потом я узнаю, что ты не хочешь, чтобы он сюда приходил… – Я глубоко вздыхаю и в упор смотрю на нее. – Что ты знаешь такое, чего я не знаю?
– Я знаю, что от этого человека одни неприятности.
– Но…
– Нет, выслушай меня. – Она наклоняется ко мне. В ее глазах застыли отчаяние и страх. – Улучшение, которого ты достигла здесь, в Фэйрфаксе, пойдет прахом, если ты и дальше будешь видеть его. Ты понимаешь меня?
– Кем он был для меня? – шепчу я.
Моя мать в нерешительности.
– Он был спусковым крючком. Был и остается. Остается корнем всех твоих проблем.
– Прошу тебя, перестань говорить загадками и просто скажи мне, – умоляю я.
– Виктория, у меня этого даже в мыслях нет.
Она встает, и я следую за ней, разочарованная тем, что она отказывается мне помочь.
– Я переживу все, что ты скажешь. Это меня не сломает.
Нет, конечно, я немного преувеличиваю, но что мне еще остается?
Мать улыбается и, обойдя стол, протягивает руку. Она касается пальцами моих щек и заправляет прядь волос мне за ухо.
– Виктория, дорогая, оглянись. Ты уже сломлена, а в моем теле нет ни одной клеточки, которая бы хотела увидеть, что ты страдаешь еще больше.
Теперь между нами только молчание.
– Увидимся позже, – наконец говорит она. Поцеловав меня в щеку, она спешит к двери, как будто сам ад наступает ей на пятки.
– Ты поверишь мне насчет Уэса? – кричу я ей вслед.
Она останавливается и поворачивается ко мне.
– Как я могу? Я знаю правду.
Я сглатываю комок. Мне страшно произнести то, что я собираюсь сказать.
– Если ты мне не веришь, то не возвращайся.
От моих слов она вздрагивает, и я тоже.
– Не поверю, что ты это серьезно говоришь.
– Представь себе. Почти все здесь думают, что я лгу. Мне неприятно, что и ты тоже.
Она высоко держит голову и выглядит столь же величественной и строгой, как и тогда, когда я была ребенком. Губы сжаты в тонкую линию. Единственное свидетельство того, что она сердита, это ее пальцы, то, как они вцепились в ремешок сумочки.
– Хорошо, если тебе так этого хочется, что ж, пусть так и будет.
Не добавив ни слова, она разворачивается на каблуках и выходит за дверь.
8
– Всем успокоиться! – кричит одна из медсестер ночной смены.
Она стоит перед телевизором, держа над собой прозрачную чашу. В чаше – маленькие сложенные листочки бумаги, внутри которых написаны наши имена. В комнате отдыха горят все лампы, кроме двух. Шторы задернуты. Столы отодвинуты в стороны, стулья выстроены в три ряда по восемь штук, все лицом к телевизору. По синему экрану медленно ползет логотип DVD. Последние десять минут я наблюдаю за ним, ожидая, когда он переместится точно в угол.
Как же печально, что меня занимают подобные вещи. Каждый четверг вечером – кино. Если спросите медсестру или врача, они скажут, что большинству пациентов «рекомендуется» пойти на киносеанс. Но «рекомендуется» – это лишь нарядная упаковка для слова «обязаны». Если только у вас не идет кровь из глаз и вы не корчитесь в судорогах на полу, вы должны находиться в дневной комнате на киносеансе.
Все вокруг меня смолкают и смотрят на Сьюзен.
– Сегодня вечером фильм нам выберет… – Сьюзен называет квадратик и опускает чашу. – …Луиза!
Когда несколько дней назад эта роль выпала Риган, она выбрала «Прерванную жизнь». Ее заставили выбрать что-то другое. Следующим ее выбором была «Сибил».
