Слова Риган идеально сочетаются со словами Элис: «Фэйрфакс – не место для ребенка».
Сама эта мысль вызывает у меня еще большую злость.
Дыши глубже, говорю я себе. Улыбнись и сделай вид, что ее нет рядом. Но мой мир движется по нисходящей спирали. Меня так и тянет сдавить руками шею Риган, просто чтобы она заткнулась.
– Хотела бы я знать, почему ты здесь, – говорит она.
Прежде чем уйти, я кладу руки на стол и наклоняюсь к ней ближе.
– Главное правило Фэйрфакса – никогда не спрашивай у других, как они сюда попали, почему они здесь и как давно. И что-то подсказывает мне, что ты не впервые в таком месте, как Фэйрфакс. Наверняка тебе отлично известны правила.
Я знаю, мои слова задевают ее за живое. Она таращит на меня глаза, но затем медленно улыбается.
– Так может говорить только псих.
Я пожимаю плечами. Возможно, позже я пожалею об этом, но не сейчас.
– Мне кажется, я знаю, почему ты здесь. Хочешь знать?
Я ухожу и бросаю через плечо:
– Нет.
– Ты здесь потому, что ты слабая! – кричит она. Я мгновенно замираю на месте. Кровь отливает от моего лица. Я не оборачиваюсь, но спиной чувствую злорадную улыбку Риган.
– Да-да, ты слабая. Ты тут ходишь повсюду, как будто эта гребаная психушка принадлежит тебе, уверенная в том, что твоя жизнь идеальна, но правда в том, что ты слабая и бесхребетная. Ты – жертва.
Жертва. Риган выплевывает это слово, как будто это яд.
Я не могу больше это слышать и резко оборачиваюсь.
– Заткнись!
Риган улыбается, вскакивает со стула и становится за другим пациентом.
– Этот тип говорит с собственной рукой. Не знает дней. Одним словом – чокнутый.
Она бежит к следующему столу, садится на свободное место и указывает на женщину, которая смотрит на часы.
– Эта думает, что сейчас 1993 год. Курт Кобейн все еще поет, а Клинтон – президент. С ней все ясно.
Затем она медленно встает и смотрит мне в глаза.
– Но ты? Ты видишь себя. Ты говоришь. Ты здесь. И при этом втягиваешь голову в плечи перед всеми, кто тебя окружает. Малейший вызов становится для тебя препятствием, и ты сдаешься. Ты только и делаешь, что таскаешь с собой этого дурацкого младенца…
Риган безбашенная. Риган шумная, вечно прикалывается и тычет носом других в их проблемы, чтобы никто пристально не взглянул на нее и не заметил ее собственных. Я это знаю и все же возвращаюсь туда, где она стоит. Я заглотила наживку.
– Заткнись!
– Ты можешь менять ей дурацкий подгузник. Можешь кормить ее, можешь ее баюкать. Но это ничего не изменит. Хочешь знать почему? – Она наклоняется ближе. – Потому что ты плохая мать.
Ксандер ругается себе под нос. Он не смеется. Сьюзен на сестринском посту, но медленно встает со стула, пристально наблюдая за Риган. Элис улыбается.
Не попадайся на удочку, – говорю я себе. – Это ловушка.
Но это выше моих сил. В моей голове продолжают эхом звучать два слова: плохая мать. Плохая мать. Плохая мать. Они становятся все громче и громче, и вскоре мне кажется, что их в мегафон кричат мне в ухо.
Риган видит мое смятение. Она смеется, сначала медленно, но вскоре хватается за живот, буквально корчась от хохота, и слезы текут по ее лицу.
Глаза мне постепенно застилает красный цвет. Это все, что я вижу. Гнев, кипевший внутри меня уже несколько дней, наконец вырывается на поверхность. Так резко и с такой силой, что я не успеваю подумать о своих действиях.
Я перелезаю через стол и сбиваю Риган с ног. Я застала ее врасплох. Она растеряна, она хватает ртом воздух. Я спешу этим воспользоваться.
Вокруг меня возникает переполох. Ножки стульев царапают пол. Люди движутся. Но я не останавливаюсь. Мои руки сжимают ее горло, сдавливают его изо всех сил.
– А ты сама, Риган? – Я тяжело дышу. – Расскажи мне свою гребаную историю.
Ее лицо синеет. Я продолжаю сжимать ей горло, даже когда вижу в ее глазах страх. Я глубоко вдавливаю большие пальцы в ее кожу.
– Расскажи мне, от чего ты бежишь! – требую я.
Нет, я, конечно, отпущу ее. Клянусь. Я лишь хочу показать ей, что она зашла слишком далеко. Но чьи-то руки хватают меня за плечи.
– Виктория! – кричит позади меня Синклер.
Откуда он взялся?
– Отпусти.
Он пытается оторвать от нее мои руки, но у меня сила двадцати мужчин.
– Говори! – кричу я ей. Риган слабо хлопает меня по руке. Она пытается брыкаться. Синклер оттаскивает меня от нее лишь с третьей попытки. Он завел мне руки за спину, как будто я преступница.
Мое сердце колотится о ребра. Я не могу отдышаться, и знаете что? Мне это нравится.
– Ты ничего не знаешь обо мне, тупая сука! – кричу я.
Две медсестры помогают Риган сесть. Румянец медленно возвращается к ее лицу. Она жадно втягивает в себя весь воздух, какой только может, а потом неудержимо хохочет.
– Браво, Виктория! Наконец-то ты ожила!
– А ты гребаная психопатка.
Похоже, мои слова задевают ее за живое. Я улыбаюсь и открываю рот, чтобы сказать больше. У меня для нее готовы сотни оскорблений, и они ждут, когда я их озвучу. Кто знал, что во мне накопилось столько злости?
Меня вырывают из рук Синклера. Две медсестры оттаскивают меня подальше от Риган. Я сопротивляюсь, брыкаюсь, пытаюсь с ними бороться. Синклер смотрит на меня с болью в глазах, и я знаю: это из-за меня. Эту боль причинила ему я. Меня охватывает паника. Он видел, как я сорвалась. Он больше никогда не вернется. Я снова буду одна, хотя только сейчас начала понимать, кем мы были.
– Синклер! – кричу я. Он не отвечает. – Синклер! Прости.
Медсестры толкают меня по коридору к женскому отделению.
– Синклер, честное слово, прости! – кричу я.
Двери открываются, и я изо всех сил поворачиваюсь, чтобы вырваться из рук медсестер. Но они крепко держат меня. Двери захлопываются, и лицо Синклера исчезает.
Мои ноги становятся ватными, и я позволяю медсестрам затащить меня в мою комнату. Они кладут меня на кровать. Я лежу как статуя и тупо смотрю в потолок.
Перед тем как дверь закрывается, одна из медсестер неуверенно спрашивает:
– Тебе принести Эвелин?
Я поворачиваю голову.
По идее, я должна испытывать отчаянное желание увидеть своего ребенка. Должна, но не испытываю. Я представляю, как держу Эвелин, и каждый раз, когда я смотрю в ее личико, там ничего нет. Что, если бы она была там во время драки? Окутанная темной пеленой гнева, смогла бы я по-прежнему защитить ее? Мне хочется сказать да. Но что-то меня сдерживает. Со мной еще ни разу не случалось такого мощного припадка гнева, как будто я стала совершенно другим человеком.
