Перемирие с Риган – это все равно что перемирие с самим Сатаной. Но, похоже, все, что произошло в последние несколько дней, так измотало меня, что я протягиваю ей руку и отвечаю на ее рукопожатие.
– Отлично. – Она наклоняется вперед и своим лучшим репортерским голосом говорит: – Ведь теперь тебе лучше?
– Почему ты разговариваешь со мной? Неужели чтобы помириться?
– Ты мне нравишься, Виктория. Ты – как калла среди черных роз. Конечно, у тебя есть свои пунктики, но тебе здесь не место. Кроме того, мы обе чувствуем себя здесь персонами нон грата. Мы с тобой – родственные души, несмотря на наше безумие. Да, ты пыталась меня убить, и если это не разрушит нашу дружбу, я не знаю, что, черт возьми, способно ее разрушить.
Наверно, это одни из самых честных – если не самых добрых – слов, которые Риган когда-либо сказала мне. Секунду я просто молча смотрю на нее.
Прежде чем я успеваю ответить, проходит медсестра и с подозрением смотрит на нас.
– Эй, – медленно говорит она. – Вам двоим разве можно быть рядом друг с другом?
– Расслабьтесь. Теперь мы лучшие друзья, – сладко улыбается Риган. – Более того, я только что закончила расчесывать Виктории волосы и пересказала ей последний эпизод «Скандала».
Медсестра закатывает глаза и идет себе дальше.
Риган смотрит мне через плечо и встает.
– Хмм, похоже, время моего посещения истекло.
Я оборачиваюсь на стуле и вижу, что ко мне приближается Синклер. Я так рада, что мою радость, наверно, можно потрогать. Я думала, он уже не вернется. А если бы он не вернулся, я бы не стала его винить. Даже я испугалась той своей стороны, которая проявилась в тот день. Унизительно, что Синклер увидел меня в самый неподходящий момент. Будь у меня возможность вернуться и повторить все сначала, я бы вела себя иначе.
Он идет ко мне. Он улыбается, но улыбка его натянутая, как будто тот случай измучил его и лишил последних сил. На секунду мне делается страшно, что он здесь лишь затем, чтобы сказать мне, что устал и больше никогда не придет проведать меня. Я этого не переживу.
Прежде чем он подходит к столу, я встаю и делаю шаг ему навстречу. Я не хочу говорить с ним, когда на меня таращатся сразу несколько пар глаз. Я указываю направо, туда, где стоит полка с журналами.
– Пойдем туда.
Пока я лавирую между столами, он следует почти вплотную за мной, и его рука задевает мою спину. От этого прикосновения моя кожа горит огнем. Наконец мы доходим до угла, и я прислоняюсь к стене. Мне стоит немалых усилий не обнять его и никогда не отпускать от себя.
Говорить «привет» или «как дела» просто глупо. И бессмысленно. Чем больше я смотрю на прошлое и на наши отношения с Синклером, тем сильнее нуждаюсь в его присутствии.
Синклер прочищает горло. Он переминается с ноги на ногу, как будто то, что он собирается сказать, доставляет ему дискомфорт.
– Думаю, нам следует поговорить о том, что произошло здесь несколько дней назад.
– А по-моему, нам лучше этого не делать.
– Виктория…
– Я не могу об этом говорить.
– Но я должен знать, что случилось. Я вхожу и вижу, как ты прижимаешь ее к полу и душишь.
Я хватаю себя за волосы и дергаю. Иногда буйство эмоций внутри меня становится невыносимым. Вот как сейчас. Я просто хочу их рассортировать, расставить по местам. Может, тогда мне станет легче дышать.
Синклер берет меня за запястья и осторожно отнимает мои руки от головы. Я поднимаю голову и вижу на его лице тревогу.
– Я хочу лишь одного – помочь тебе. Это все, чего я хотел за последние шесть месяцев. – Его голос срывается на шепот. – Поговори со мной, расскажи, что ты чувствуешь. Я люблю тебя, и любая твоя боль… она и моя тоже.
Услышав от него такие слова, я облегченно вздыхаю. Я хочу, чтобы для него это было важно. Для Синклера Монтгомери.
Я набираю полную грудь воздуха.
– Она сказала, что я плохая мать. – Когда я это говорю, мой гнев отступает и сменяется грустью. Это нелепо. Мы с Риган помирились. Но этот момент – наглядное свидетельство того, что можно простить кого-то, но никогда не забыть его слов.
– Виктория, это неправда, – мягко говорит Синклер. – И ты сама это знаешь, верно?
Я молчу.
– Она просто подначивала тебя.
Я горько усмехаюсь и вытираю со щек слезы.
– Да. Что ж, это сработало. – Внезапно я чувствую себя круглой дурой.
Синклер обнимает меня за плечи и нежно притягивает меня к себе.
– Неправда, ты хорошая мать. И плохой никогда не будешь.
Я поднимаю голову.
– Может, она и права. Она ненормальная, но некоторые из самых ненормальных – самые умные. Они говорят то, что у других в голове!
– Нет, – говорит он тихо, но яростно. – Никогда так не думай.
Я продолжаю говорить, как будто не слышала его слов.
– Когда Риган сказала все это, я взглянула на свои руки и увидела, что Эвелин со мной нет. Я отдала ее медсестре.
– Всем мамам нужен отдых.
– Хорошим мамам – нет. Хорошие мамы всегда защищают своего ребенка.
– Неправда, – возражает он.
Мы молчим. Мне не нужно открывать ему частичку моей души, чтобы он увидел, насколько обидны слова Риган. Он уже внутри меня. Он все это видит.
Я отрываю глаза от пола и смотрю на Синклера из-под ресниц.
– И теперь ты откажешься от меня?
Синклер хмурится. Он выглядит побежденным, его плечи опущены, как будто на них взвалена тяжесть всего мира.
– Однажды я сказал, что не оставлю тебя здесь одну, и я не разбрасываюсь обещаниями.
В ответ я могу лишь улыбнуться.
Синклер оглядывается по сторонам и понижает голос.
– Ты вспомнила что-то еще?
Я киваю.
– Да. Вчера вечером доктор Кэллоуэй показала мне еще несколько фотографий.
В его глазах вспыхивает интерес.
– И что же ты вспомнила?
Я подаюсь вперед. Нас разделяют всего несколько дюймов. Я вынуждена напомнить себе, что мы здесь не одни.
– Тот вечер, когда мы доставили цветы вместо твоей сестры, помнишь?
Синклер оборачивается. На его губах играет лукавая улыбка.
– Ну конечно! – Он пару мгновений молчит. – И ты его помнишь?
– Да. Я помню, как наткнулась на тебя в магазине твоей сестры. Помню, как пришла к тебе домой… Ты не ожидал меня увидеть, и в итоге я осталась ночевать. – Я умолкаю.
– Ты это помнишь?
Синклер опускает очки и смотрит мне в глаза. Сила его взгляда по-прежнему такая же мощная, какой я ее помню. В моем мозгу тотчас происходит короткое замыкание, дыхание застревает в горле.
