– Кто это был? – спросила я.
Мать остановилась и пристально посмотрела на меня. Она переводила взгляд с меня на дверь и обратно, и ее рот то открывался, то закрывался.
– Кто это был? – повторила я.
Она помахала рукой, как будто отгоняла муху.
– Никто. Никто. Там абсолютно никого не было.
– Мама…
– Дорогая. Клянусь. Никого не было.
Как и детский плач, голос начал стихать. Я слышала лишь приглушенное шарканье подошв и приглушенный гул голосов. Кто знает, вдруг этот голос звучал лишь в моей голове?
И я ей поверила; ведь мой разум был пуст. В нем не было ничего, а здесь она предлагала мне утешение. И я с жадностью набросилась на него, как голодный ребенок.
Моя рука скользнула по больничным простыням и крепко сжала ее руку. Я знала одно: это была боль. Я чувствовала ее глубоко в груди.
Мать убрала мне волосы со лба, как она это делала, когда я была маленькой.
– С тобой хотел поговорить доктор.
– О чем?
Она заколебалась.
– О твоем состоянии.
– Мама… – Я глубоко вздохнула. – Что произошло?
Она сделала большие глаза. Ее рот открылся, и на миг я подумала, что она собирается сказать мне правду, затем кто-то громко постучал в дверь. Она отстранилась и посмотрела на дверь, как наседка, готовая защищать свой выводок.
В комнату вошел старик в белом халате, и ее плечи опустились.
Он посмотрел на меня, и лицо его прояснилось. Это был пожилой лысеющий мужчина с брюшком и румяными щеками. Он напомнил мне Деда Мороза. Для врача он выглядел слишком счастливым, слишком дружелюбным.
– Что ж, похоже, моя пациентка, наконец, проснулась, – сказал он, подходя ко мне ближе, и протянул руку. – Доктор Уэнделл.
Я ответила на его рукопожатие.
– Привет, – тихо сказала я.
Еще раз улыбнувшись, он открыл медицинскую карту и сел на стул рядом со мной. Моя мать села с противоположной стороны, крепко держа меня за руку, как будто это был спасательный круг.
– А теперь я хотел бы поговорить с вами о том, что произошло… – Его губы продолжали двигаться. Моя мать испуганно посмотрела на меня. Но я не слышала ни слова.
Мысленно я видела лишь пятна красной крови. Ее было так много! Куда ни посмотри, все вокруг меня было в крови.
Мои руки и тело были пропитаны ею. А еще мне было больно. В моем животе поселилась жгучая боль, от которой я задыхалась.
Не обращая внимания на врача, я спустила одеяло до бедер, потянула вверх больничную рубашку и увидела на животе уродливый шрам.
И тогда я поняла правду.
Мой ребенок. Самая лучшая вещь в моей жизни исчезла.
Мой ребенок.
Мой ребенок.
Мой ребенок.
Моего ребенка не было.
– Поверьте, мне тоже жаль… – Доктор дружески похлопал меня по руке. Я онемела. – Я говорю это совершенно искренне.
Мать вытерла мне слезы.
Я покачала головой. Писк зазвучал быстрее. Врач взглянул на аппарат.
Я все ждала, когда один из них скажет, что это просто дурацкая шутка. Ждала, что в палату войдет медсестра с тугим свертком в руках.
Но этого не произошло.
Врач встал. Писк усилился.
– Виктория, – тихо сказал он, – прошу вас, успокойтесь.
Успокоиться? Это как? И как он мог ожидать от меня, что я успокоюсь? Мой ребенок мертв.
Все пропало.
Врач заговорил с моей матерью. Но, опять же, вполголоса.
Он вызвал медсестру. Та прибежала, и через пару минут доктор ввел мне в капельницу очередную дозу лекарства.
– Нет, – простонала я. Мои губы задрожали. – Мой ребенок…
Я недоговорила и вновь погрузилась в темноту.
Дайте мне моего ребенка, дайте мне моего ребенка, дайте мне моего ребенка…
Через три дня меня выписали из больницы. Меня заставили пройтись по палате – врач хотел убедиться, что мой шрам от кесарева сечения заживает нормально. Всякий раз, когда он пытался заговорить со мной о моей потере, я затыкала уши. Я отказывалась это слышать. Каждый час был для меня сущей пыткой.
В день выписки я ничего не чувствовала. У меня был разрушенный брак. Муж, который, по словам врача, умер.
Я потеряла ребенка.
Но было… было и что-то еще. Огромная часть моих воспоминаний была вырезана и украдена у меня. Впрочем, какая разница. Если они ушли, значит, я с ними не справилась. Наверняка на то имелась причина.
Готовясь к выписке, я сказала матери, что она может оставить цветы себе или же подарить их кому-нибудь. Я не могла на них смотреть. Я никого не впускала к себе, кроме матери или Рене. Мать хотела отвезти меня домой, но я сказала ей, что меня заберет Рене. Я боялась, что не вынесу жалостливых взглядов матери.
Я вышла из дверей больницы в пижаме и с разбитым сердцем. Я дышала, превозмогая боль, и пыталась убедить себя, что это не страшно. Я не решалась посмотреть на швы.
Ничего страшного.
Ничего страшного.
Ничего страшного.
Всю дорогу до дома я сидела как каменная статуя. Я смотрела на людей и дома, но ничего не видела. Все вокруг было черно-белым.
Весь мой мир лежал в руинах. Как же несправедливо, что все остальные люди такие… счастливые. Почему бы им не пострадать вместе мной? Не почувствовать эту боль? И когда все это закончится?
Ничего страшного.
Ничего страшного.
Ничего страшного.
Чем дольше я мысленно повторяла это, тем лучше мне становилось. Я закрыла глаза и представила свой беременный живот. Это была хорошая мысль, и на секунду я смогла дышать.
Рене и моя мать были согласны в одном: они не хотели, чтобы я оставалась в доме. Но я осталась. Все остальное в мире было украдено у меня, был лишь этот дом.
Рене изо всех сил пыталась переубедить меня, но я стояла на своем. Мы въехали на мою подъездную дорожку. Я открыла глаза и посмотрела на дом. Я увидела свой дом и больше ничего.
Я отперла входную дверь и вошла в прихожую. В ноздри мне тотчас ударил запах дезинфектанта. А еще там стояла мертвенная, гробовая тишина. Неестественная, какая бывает после чего-то ужасного.
В доме было пусто, но повсюду громоздились коробки. Мать сказала, что я собиралась выставить дом на продажу и переехать. Я с трудом себе это представляла. Мы с Уэсом построили этот дом, чтобы создать прекрасную семью. Зачем мне куда-то переезжать?
Рене схватила меня за локоть.
