Жаккардов станок
При этом стремление Жаккара к экономии усилий принесло действительно потрясающий результат: жаккардов станок был в 30 раз эффективнее ручного, позволял создавать любые рисунки и стоил значительно дешевле. Это знаменовало преодоление последнего барьера к автоматизации ткацкого дела, поэтому сама профессия ткача внезапно оказалась под угрозой быть замененной более дешевыми и надежными машинами. Стихийные протесты ткачей начались достаточно быстро: работники группами нападали на мастерские и громили новое оборудование, доходило даже до рукоприкладства в отношении самого Жаккара. Мысль о том, что какая-то машина может обесценить твой – между прочим, нелегкий – труд, была настольно ошеломляющей, что протесты скоро трансформировались в рабочее движение луддитов, которые целенаправленно разрушали новые станки и боролись с новыми технологиями.
Что же до компьютеров, то Жаккар и представить себе не мог, к каким последствиям приведет его философия минимизации трудовых усилий – впрочем, связи с изобретением лейденской банки и телеграфа, а также с дергающимися лягушачьими лапками из опытов Гальвани он бы тоже не подметил. Помимо сюжета о противостоянии прогрессу, все это заставляет нас обратиться еще к одной любопытной закономерности: любая мысль, будучи однажды высказанной, начинает жить самостоятельной жизнью.
Этот джинн из бутылки уже встречался нам, когда мы говорили об укрощении электричества: материя в жаккардовом станке никоим образом не отражается на тексте команд, будь то аналоговых или цифровых. Конечно, отверстие на деревянной планке – то самое значимое отсутствие – еще не следует бинарной логике, однако демонстрирует, что мысль не обязательно вещественна. Джинн выскользнул из бутылки, и его уже не поймать. На этот довод можно возразить, что разделение материи и текста существовало всегда – хотя бы потому, что первый религиозный догмат, на котором основана вся наша культура, гласит: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Дух Божий веял над водами как инопланетный письменный интеллект, а его почитатели могли лишь предаваться теоретическим рассуждениям о нем. Всё это, однако, никак не связано с перфокартой, ведь она как раз открывает противоположный взгляд на вещи, сформулированный отцом материализма Карлом Марксом: «Философы лишь различным образом объясняли мир; но дело заключается в том, чтобы изменить его».
Как именно изменить? Например, придавать ткани новые узоры, то есть программировать мир по-своему. Своей «перфолентой», позволявшей выполнять на одном и том же станке много разных «программ», Жаккар предвосхитил деление компьютера на аппаратное и программное обеспечение, на «хард» и «софт», а это напрямую связано с нашей следующей главой, в которой мы станем свидетелями рождения первого в истории компьютера.
4. Математическое дитя
Всякая сколько-нибудь захватывающая история – это так или иначе история любви. Любить ведь можно самые разные вещи: красоту математических формул, стройность физических теорий или Господа Бога. При этом фетишиста может завораживать обувь на шпильке, однако страстный любитель шахмат это увлечение точно не разделит. Еще сложнее связать цифровизацию с танцующими ангелами, групповым экстазом магнетических сеансов и монстром, сшитым Франкенштейном из множества разных трупов. Технари, конечно, будут рассказывать нам, что коwмпьютерным миром правит чистый разум, но из предыдущих страниц мы уже знаем, что у этой истории есть теневая сторона, где балом заправляют порожденные этим разумом чудовища. А раз нам не удастся избежать обращений к иррациональному, мне хотелось бы сделать небольшое отступление и ответить на вопрос, почему же компьютер является не только полезным инструментом, но еще и объектом фетиша.
Отгадка скрывается в самом понятии «машина», ведь это древнегреческое слово исходно обозначало «хитрость» или «обман природы». Первой машиной, которую изобрели древние греки, был deus ex machina – актер в образе олимпийского бога, которого с помощью крана спускали на сцену. За этим чудом публика наблюдала, затаив дыхание, поэтому никого не смущало, что бог ненастоящий.
Одним из самых удивительных обманных маневров, который европейская культура совершила по отношению к природе, был образ Богоматери, непорочно зачавшей и произведшей на свет сына Божия. Сам постулат о непорочном зачатии, делавший из женщины механизм без репродуктивных органов, можно рассматривать как исторический курьез, однако этот конструкт Богоматери-машины на самом деле дал миру нечто значительно более революционное, чем что бы то ни было. Ведь везде, где люди начинали поклоняться Богоматери, возникали храмы, а из храмов вышли церковные школы, которые потом стали университетами. Вспомните хотя бы, как мы называем процесс передачи знаний в университете: само слово «семинар» (от латинского semen – «семя») описывает процесс «оплодотворения ушей» в русле представления о том, что божественная мудрость изливается в голову последователей учения через уши. Это объясняет нам, почему в Европе так быстро распространилось книгопечатание и почему средневековое общество, увлеченное идеей машины, назначило Господа Бога своим главным часовщиком. Забавно, что ликование по случаю победы неестественного способа человеческого размножения, скорее всего, переживет саму религию: так, философ Декарт после встречи с «небесной машиной» окончательно уверовал в то, что даже животные – не что иное, как природные автоматы. Получается, что машина (как и любовь) – божественная сила, которая, в отличие от всего земного, обещает нам вечность, а истории любви с ее участием не будут ограничиваться классической конфигурацией «мальчик-девочка».
Но вернемся к нашей истории. С чего бы лучше начать? Давайте, наверное, перенесемся в 1812 год, в библиотеку Тринити-Колледжа. 21-летний Чарльз Бэббидж, задумавшись, сидит в читальном зале. Друг спрашивает его, о чем он так размечтался, и Бэббидж, бросив взгляд на логарифмическую таблицу, отвечает, что мечтает о машине, которая будет сама считать логарифмы. Биография Бэббиджа дает все основания полагать, что эта мечта занимала его всю оставшуюся жизнь, ведь вся его дальнейшая работа будет посвящена созданию подобной машины, всё более и более масштабной.
Пока Бэббидж размышляет о создании счетной машины, одна молодая девушка в Лондоне тоже занята тем, что строит планы на будущее. Свое будущее девушка связывает с хорошим супругом, и по каким-то причинам ее выбор пал на молодого человека, который только что покорил английское общество новой поэмой, озаглавленной «Паломничество Чайльд-Гарольда».
Джордж Байрон кажется этой даме самым интересным человеком на свете, и поэтому она, «принцесса параллелограммов», хочет зачать от него то самое «математическое дитя», о котором она всегда мечтала. Заполучив Байрона себе в мужья путем долгих, сложных и хитроумных маневров (которые завершились успехом только благодаря тому, что поиздержавшийся поэт, спасаясь от кредиторов, решил не упускать большое приданое и обеспеченную супругу), девушка понимает, что в корне ошибалась в своем избраннике: вместо гения чистого разума перед ней оказывается нервический, обуреваемый страхами и кошмарами человек, который спокойно спит только с заряженным револьвером под подушкой. Впрочем, это осознание приходит слишком поздно, ведь к тому времени новоиспеченная леди Байрон уже беременна. В декабре 1815 года на свет появляется маленькая Ада – как раз в тот момент, когда ее мать окончательно убеждает себя в том, что супруг либо безумен, либо серьезно болен. Чтобы добиться развода, леди Байрон заявляет, что ее муж состоит в кровосмесительных отношениях со своей сестрой. Разражается большой скандал, вынуждающий Байрона продать библиотеку и покинуть страну.
