Да, он знал, или думал, что знает. Однако потрясение могло выдать его, и охотник К’елль постарался подавить его.
«А Гунт’ан Асиль?»
Она ничего не видит из-за своих страданий.
Саг’Чурок не был в этом уверен, но ничего не ответил. Не ему учить Гунт Мах, в конце концов. И потом, идея о том, что убийца Ши’гал хочет иметь с ним нечто общее, беспокоила. Ведь ощущение смертности – начало слабости.
Неожиданно к нему обратился Риток, пробившийся сквозь внутреннее смятение Саг’Чурока.
«Ты отреагировал на угрозу, но мы ничего не чувствуем. И все равно: не затоптать ли этот бесполезный огонь?»
Да, Риток. Дестриант спит, и огонь не нужен.
«Идешь на охоту?»
Нет. Но мы не одни на этой земле: на юге толпы людей.
«Разве не это нужно Асиль? Не то, что ищет Дестриант?»
Не эти, Риток. Но нам нужно пройти через эту толпу… думаю, скоро ты узнаешь вкус собственной крови. Ты и Кор Туран. Готовьтесь.
И с легкой тревогой Саг’Чурок ощутил, как они довольны.
Воздух густел, чистый, как секрет слезной железы, и все, что видела Калит, мерцало и двигалось, плыло и дрожало. Звезды крутились в несогласованном танце, трава на колеблющихся холмах волновалась, словно напуганная своенравными ветрами. Комья мусора летали повсюду, чуть пульсируя алым; одни спускались, чтобы катиться по земле, другие поднимались в небо, словно в восходящих потоках.
Каждое место хранит воспоминания о том, чем было когда-то. Равнина, бывшая дном озера, мелкого моря, темной глубиной громадного океана. Холм, бывший вершиной молодой горы, одним из цепи островов, зазубренным клыком земли, погребенным в леднике. Пыль, оставшаяся от растений, песок – бывший камень, пятна – то, что осталось от костей и плоти. Большинство воспоминаний, поняла Калит, скрыты, невидимы, погребены под внешним блеском жизни. Но для пробужденных глаз все воспоминания раскрываются: фрагмент здесь, намек там, сонм истин, шепчущих о вечности.
Такое знание может своей необъятностью раздавить душу, залить ее потопом невыносимой тщетности. Стоит только отделить саму себя от всего остального, от потустороннего мира – с его бесконечной мерой времени, с его причудливой игрой в перемены в ходе долгих осад и внезапных катастроф, – твое «я» становится сиротой, теряет защиту и сталкивается лицом к лицу с миром, ставшим теперь в лучшем случае чужаком, а в худшем – безжалостным заклятым врагом.
«В самонадеянности мы становимся сиротами, а затем жалуемся на ужасное одиночество, которое обретаем на пути к смерти».
Но как можно вернуться в мир? Как научиться переплывать эти потоки? Горделивая душа решает, что противостоит всему, что находится вовне. Внутри – снаружи, знакомое – чужое, чем обладаешь – чего домогаешься, что под рукой – что недосягаемо. Разделение это глубоко, как злая рана от ножа, прорезавшая сухожилия и мышцы, артерии и нервы.
Ножа?
Нет, это не то оружие – жалкий плод ограниченного воображения. А на самом деле разделяющая сила… в чем-то другом.
А может быть, поняла она, даже в ком-то другом.
Многослойный вид перед ее глазами внезапно изменился. Трава высохла и улетела по ветру. Высокие песчаные дюны закрыли горизонт, а во впадине прямо перед собой Калит увидела фигуру, стоящую на коленях к ней спиной в густой тени какого-то монолита. Камень – если это был камень – был покрыт пятнами ржавчины, свежей на фоне черно-зеленого монолита.
Калит приближалась. Она разглядела, что человек не просто преклонил колени в молитве или в почтении. Он копал – руки погружались в песок почти по локоть.
Это был старик с иссиня-черной кожей. Со шрамами по всей лысине. Если он слышал ее приближение, то не подавал виду.
Это какой-то момент из прошлого? Слой за слоем разворачивались тысячелетия? Калит стала свидетелем воспоминаний Пустоши?
Калит вдруг осознала, что монолит вырезан в виде пальца. И камень, который сначала смотрелся черно-зеленым, оказался полупрозрачным, сквозь темно-зеленый просвечивали внутренние потоки и грани. Глубоко внутри можно было разглядеть прослойки, похожие на вены, цвета темного изумруда и уплотнения в виде костей – цвета нефрита.
Старик – кожа его была вовсе не иссиня-черной, как сначала показалось, а так плотно покрытой вьющимися волосами, что самой кожи не было видно, – заговорил, не переставая запускать ладони в песок у подножия монолита.
– В Санимоне было племя, – сказал он, – которое считало, что они первыми начали обрабатывать железо. Они до сих пор изготавливают орудия и клинки в традиционной манере – закаляют их в песке, вот как я сейчас, видишь?
Хотя она не знала языка, но понимала старика и, услышав вопрос, посмотрела на его руки; если он и держал оружие, то запихнул его в песок очень глубоко.
И нигде не было видно кузни – и никакого очага.
– Только не уверен, – продолжал старик, то и дело шумно вздыхая, как от боли, – не уверен, что все делаю правильно. Видимо, есть еще какой-то секрет. Закаливание в воде или куче навоза… у меня нет опыта в таких вещах. – Он помолчал. – По крайней мере, думаю, что нет. Столько… позабыто.
– Ты не из эланов, – сказала Калит.
Старик улыбнулся ее словам, хотя смотрел не на нее, а на монолит.
– Но есть вот что, – сказал он. – Я могу назвать, ну, сотню разных племен. Племена Семи Городов, племена Квон Тали, племена Корела, Генабакиса – и общее у них одно, только одно; знаешь, о чем я?
Он словно ждал ответа от монолита, а не от Калит, которая стояла так близко, что могла дотронуться до него.
– Я скажу, – продолжал старик. – Каждое племя уже вымерло или вот-вот вымрет. Растает, как и все прочие народы. Может остаться некое бледное, разбавленное подобие в новых жилищах. А может не остаться ничего, кроме праха; даже их имена стираются навсегда. И никто не будет горевать о потере… Вот и все.
– Я – последняя из эланов, – сказала она.
Он продолжил опускать руки в песок, как можно глубже.
– Я готовлюсь… владеть самым грозным оружием. Они думали спрятать его от меня. Не вышло. Оружие, конечно, нужно закалять, и хорошенько закалять. Они даже хотели уничтожить его. Как будто такое вообще возможно… – Он подумал. – Или возможно? Дело в том, что ключ ко всему – это чистый разрез, прямо посередине. Чистый разрез – вот о чем я мечтаю.
– А я мечтаю… вот о чем, – сказала она. – Я ехала на Крапчатом Скакуне. И встретила в потустороннем мире тебя – почему? Ты призвал меня? Кто я для тебя? Кто ты мне?
Он засмеялся.
– Это забавно! Я вижу, о чем ты – думаешь, не вижу? Думаешь, мне не дано?
– Я скакала…
– Да хватит уже! Ты что-то приняла. Вот как ты попала сюда, вот как все сюда попадают. Или танцуют до упаду – пока не покинут собственное тело. Что бы ты ни принимала, это просто помогает войти в ритм, существующий во всем – пульс вселенной, если хочешь. С некоторой практикой тебе уже не нужно будет ничего; и это хорошо, ведь после десяти или двадцати лет потребления трав или чего-то еще большинство шаманов подсаживаются на них. И глотать нужно только как ритуал, как разрешение на путешествие. – Он вдруг замер. – Крапчатый Скакун… да, зрительные галлюцинации, образы, плывущие перед глазами. Бивики называли это барабанные раны – наверное, имели в виду кровавые цветущие пятна. Бум, бум, бум… А фенны…
