Бадаль говорила о джхавалах – птичках-стервятниках, не больше воробья; они первыми налетали на упавшее тело и пробивали его острыми клювами, чтобы напиться. А иногда джхавалы даже не дожидались, пока тело упадет. Сэддик видел, как они нападали на раненого костогрыза и даже на грифов и ворон. А иногда и друг на друга, когда на них накатывало безумие.
Наездники Сатра, как те, что выросли в несчастном Висто, и черви-плавунцы, переползающие бурлящим ковром, собирались в тени под трупом. Они прокусывали тело и мокли в сочащихся жидкостях, а когда почва размягчалась, уползали, прогрызая кожу воспаленной земли.
Сэддик в изумлении смотрел на этот новый мир, благоговейно слушал, как Бадаль дает названия странным вещам, создавая для всех них новый язык.
Около полудня они нашли яму с водой. Осыпавшиеся остатки временного загона окружали мелкую грязную лужу.
Змейка остановилась, и дети принялись медленно, с трудом залезать в мутную жижу и выбираться обратно. Ожидание убило десятки, и даже из тех, кто вылезал из болота почерневшим, некоторые падали в конвульсиях, кишки скручивало от грязи. Некоторые тут же опорожняли кишечник – идущих следом ждал грязный сюрприз.
Еще один плохой день для Чал Манагала.
Позже, в самую жару, они увидели на горизонте впереди серую тучу. Костогрызы завыли, заплясали от ужаса и, когда туча начала приближаться, бросились наутек.
То, что казалось дождем, не было дождем. Что казалось тучей, не было тучей.
Это была саранча, но не обычная.
Блестя крыльями, стая закрыла полнеба, а потом – и все небо; раздался громкий треск: хруст крыльев, щелканье жвал; каждое насекомое было с палец длиной. Из тучи, окружившей колонну, повалились, жужжа, плотные, почти твердые комки насекомых. Когда первый ком обрушился на детей, загремели вопли боли и ужаса… Вспышки красного мяса, а затем белой кости… и туча понеслась дальше, оставив пучки волос и кучки поблескивающих костей.
Эта саранча ела мясо.
И это был первый день осколков.
Глава пятая
Художник должен быть немым
А скульптор глухим
Талант дается
Не каждому
Как всем известно
Да пусть бултыхаются
Мы улыбаемся снисходительно
У нас бесконечный талант
Дарить дозволение
Но талант дается
Не каждому
И только один
Достоин похвалы
А остальные могут прислуживать
Подмастерьями
Но величие?
Это звание дается
Не каждому
Не будь жадным
Добиваясь нашего снисхождения
Дозволение
Принадлежит нам
Оно за хлипкой стеной
Из кирпичей нашего
Разумного скептицизма.
«Поэма, которая служит»
Астаттл Пом
Воспоминания капрала Битума об отце сводились к простой цитате, гудевшей квонталийским похоронным звоном все детство Битума. Громоподобное заявление обрушивалось на дрожащего сына: «Сочувствие? Ага, я сочувствую – мертвым, и больше никому! И никто в этом мире не заслуживает сочувствия, пока не умер! Понимаешь меня, сынок?»
Понимаешь меня, сынок?
Так точно, сэр. Отличные слова для солдата. Не забивай мозги… суетой. И всем, что может помешать держать щит надежно и бить коротким мечом вперед. Это своего рода дисциплина, которую остальные могут называть упертой тупостью – но это просто показывает, что очень многие ничего не понимают в военной службе.
Приучать людей к дисциплине, начинал понимать Битум, совсем не просто. Он шел вдоль шеренги летерийских солдат – да уж, так назвать их можно только с натяжкой; и у местных это называется стойкой «смирно»… Ряд физиономий, красных на жарком солнце, и текут, как тающий воск.
– Бригада Харридикта, – прорычал Битум, – что за название? Кто, во имя Худа, этот Харридикт… да не тебя спрашиваю, проклятый дурак! Какой-нибудь бесполезный генерал, или того хуже – торговый дом, с радостью готовый обрядить вас всех в свои цвета. Торговцы! Бизнесу не место в военном деле. Мы построили империю на трех континентах, потому что держали их подальше! Торговцы – стервятники на войне, и хоть кажется, что их клювы улыбаются, но поверьте мне, это просто клювы.
Он замолчал, истощив словарный запас, и сделал знак Спруту, который шагнул вперед с жесткой улыбкой; нравилось дураку играть роль бравого, как сейчас принято было говорить («У летерийцев мастер-сержанты; а у нас, малазанцев, бравые сержанты, и повторяйте это скалясь, парни, и не болтайте почем зря» – так говорил Рутан Гудд, и вот он-то, сразу решил Битум, настоящий солдат).
Спрут, широкий и плотный, идеально подходил для этой роли. Шире в плечах, чем Битум, но короче на полголовы, а значит, Битум подходил еще лучше. Ни один из этих игрушечных солдатиков и в подметки не годится ни одному малазанцу – вот ужасная правда. Мягкотелые.
– Эта бригада, – громко и презрительно вещал Спрут, – только зря место занимает! – Он помолчал, в упор глядя на лица, медленно каменеющие под натиском.
Пора бы уже. Битум следил за ними, зацепившись большими пальцами за оружейный ремень.
– Да, – продолжал Спрут, – наслушался я ваших пьяных историй… – Он говорил таким тоном, будто приглашал их за свой столик: с пониманием, с мудростью и почти… с сочувствием. – И да, сам насмотрелся вашего свинства, которое тут называют магией. Никакой дисциплины, никакой утонченности – грубая сила без всякой мысли. И для всех вас битва означает пожирание грязи, а на поле боя сотни погибают ни за что. Ваши маги превратили войну в несчастную бесполезную шутку… – он развернулся и подошел к одному из солдат, нос к носу. – Вот ты! Сколько раз бригада теряла пятьдесят процентов состава или больше в обычном бою?
Солдат – и выбор Спрута был удачен – почти оскалился.
– Семь раз, бравый сержант!
– А семьдесят пять процентов состава?
– Четыре, бравый сержант!
– А девяносто?
– Однажды, бравый сержант! Только не девяносто, а сто процентов, бравый сержант.
У Спрута отвисла челюсть.
– Сто?
– Так точно, бравый сержант!
– Потеряли всех до последнего солдата?
– Так точно, бравый сержант!
Спрут придвинулся еще ближе; лицо побагровело. Он проревел:
– И вам ни разу не пришло в голову – ни одному, – что лучше перебить ваших магов в самом начале битвы?
