Значит, идти нужно на юг.
Убийца Ши’гал не осмеливался покидать Ампелас Укорененный восемь веков. За такой короткий промежуток времени вряд ли что-то могло сильно измениться в землях, которые люди называли Пустошь. Тем не менее предварительная разведка имеет смысл.
С этой мыслью Гу’Рулл расправил месячной давности крылья, растопырив перьевые чешуйки, наполнившиеся ветром.
Затем убийца нырнул с края Лба, крылья развернулись на всю длину, и зазвучала песня полета – тихий, стонущий свист, музыка свободы для убийцы Ши’гал.
Покинуть Ампелас Укорененный… слишком давно Гу’Рулл не ощущал такого… такого веселья.
Под челюстью впервые открылась пара новых глаз, и новое видение – неба над головой и земли внизу – на мгновение смутило убийцу, но вскоре Гу’Рулл смог разобраться, и две панорамы слились в громадный вид мира вокруг.
Новая особенность Асиль была действительно блестящей. Присуща ли такая изобретательность безумию? Возможно.
Породила ли такая возможность надежду в Гу’Рулле? Нет. Надежды быть не может.
Убийца парил в ночи, высоко над разрушенным, почти безжизненным пейзажем. Как осколок убитой луны.
Пустошь
Он был не один. Да и не помнил, чтобы когда-нибудь был один. Такое просто невозможно – он и сам это понимал. Судя по всему, он бестелесен и способен странным образом перемещаться от одного попутчика к другому почти по своей воле. И если они умрут или найдут способ избавиться от него, похоже, он исчезнет. А ему так хотелось остаться живым и парить в эйфорическом изумлении этих попутчиков, странной разрозненной семьи.
Они пересекали дикую пустыню – постоянно встречались равнодушные сломанные скалы, нанесенные ветром дюны серого песка и осыпи вулканического стекла. Вокруг – только беспорядочные холмы и хребты, и ни деревца до самого изломанного горизонта. Солнце над головой мутным глазом пробивалось сквозь жидкие тучи. Горячий воздух обдувал непрестанным ветром.
Единственным пропитанием для путников служили стайки покрытых чешуей грызунов – их мясо на вкус напоминало пыль – и множество ризанов, у которых мешки под крыльями были наполнены молочной водой. Днем и ночью их преследовали накидочники, с беспримерным терпением ожидая, что кто-то упадет и не поднимется, но ничего такого не происходило. Перелетая от одного путника к другому, он ощущал скрытую решимость каждого, неиссякаемую силу.
Такая стойкость, увы, не мешала, похоже, бесконечному потоку жалоб, пропитывающих все их разговоры.
– Какая расточительность, – говорил Шеб, корябая зудящую бороду. – Вырой несколько колодцев, сложи из этих камней дома, лавки и прочее. Тогда получится что-то стоящее. А пустошь бесполезна. Мечтаю о дне, когда все это послужит людям, все на поверхности земли. Города сольются в один…
– Тогда не будет ферм, – возразил, как всегда, мягко и робко, Ласт. – А без ферм не будет еды…
– Не валяй дурака, – отрезал Шеб. – Фермы, конечно, будут. Просто ни клочка этой бесполезной земли, где живут только проклятые крысы. Крысы в земле, крысы в воздухе, жуки да кости… ты можешь представить столько костей?
– Но я…
– Замолкни, Ласт, – оборвал Шеб. – Ты всегда несешь чушь.
Заговорила хрупким, дрожащим голосом Асана:
– Только, пожалуйста, не подеритесь. Шеб, все и без драки ужасно…
– Берегись, карга, а то и тебе достанется.
– А со мной не хочешь сцепиться, Шеб? – спросил Наппет и сплюнул. – Вряд ли. Всего лишь языком чешешь, Шеб, и только. Как-нибудь ночью, когда заснешь, возьму и отрежу тебе язык и скормлю его драным накидочникам. Кто-то против? Асана? Бриз? Ласт? Таксилиец? Раутос? Никто, Шеб, мы все спляшем от радости.
– Меня увольте, – сказал Раутос. – Я достаточно настрадался, когда жил с женой; нужно ли говорить, что я по ней не скучаю?
– Опять Раутос погнал, – прорычала Бриз. – Моя жена то, моя жена сё. Меня уже тошнит от рассказов о твоей жене. Ее же здесь нет, правда? Небось ты ее утопил и поэтому бежишь. Утопил в своем роскошном фонтане: держал под водой и смотрел в распахнутые глаза, а она, раскрыв рот, пыталась кричать под водой. А ты смотрел и улыбался – вот что ты делал. Я не забыла, такое не забыть, это было ужасно. Ты убийца, Раутос.
– А теперь и эта погнала, – хмыкнул Шеб, – и опять про утопление.
– Можно отрезать и ее язык, – улыбнулся Наппет, – и Раутоса. И не будет дерьма про утопление, про жен – и никаких жалоб; с остальными-то все нормально. Ласт, ты ничего не говоришь, а если говоришь, никого не раздражаешь. Асана, ты знаешь, когда следует держать рот на замке. А Таксилиец вообще почти всегда молчит. Только мы, и будет…
– Я что-то вижу, – сказал Раутос.
Они все – он почувствовал – напряглись; их глазами он увидел на горизонте громадный силуэт, нечто устремленное в небо – слишком узкое для горы, слишком громадное для дерева. Торчащий, видный за многие лиги зуб.
– Я хочу посмотреть, – заявил Таксилиец.
– Вот дерьмо, – проворчал Наппет, – да идти больше и некуда.
Остальные промолчали в знак согласия. Они шли уже, казалось, целую вечность; споры насчет того, куда идти, давно утихли. Ни у кого не было ответа, никто даже не знал, где они сейчас.
И путники двинулись к далекому таинственному строению.
И он был доволен, доволен, что идет с ними; он разделял растущее любопытство Таксилийца, которое с легкостью преодолело бы страхи Асаны и закидоны остальных: утопление Бриз, несчастный брак Раутоса, бессмысленную жизнь робкого Ласта, ненависть Шеба и страсть к пороку Наппета. И разговор увял; остались только шуршание и топот босых ног по грубой земле да тихий стон нестихающего ветра.
А высоко в небе два десятка накидочников следовали за одинокой фигурой, бредущей по Пустоши. Их привлекли голоса, а видели они только одного сурового путника. Пыльно-зеленая кожа, клыки во рту. Несет меч, но совершенно голый. Одинокий путник, говорящий семью голосами, называющий себя семью именами. Его много, но он один. Они все потеряны, потерян и он.
Голодные накидочники ждали, когда жизнь покинет его. Но ждать придется недели. Месяцы. А пока остается голодать.
* * *
В этих узорах следовало разобраться. Однако элементы оставались разрозненными в плавающих щупальцах, в черных пятнах перед глазами. Но он, по крайней мере, мог видеть – это уже кое-что. Сгнившие тряпки унесло с глаз какое-то течение.
Ключ к пониманию можно найти в узорах. В этом он был уверен. Если бы только удалось собрать все воедино, он бы понял; он знал бы все, что нужно. Понял бы смысл обуревавших его видений.
Странная двуногая ящерица, затянутая в черную блестящую броню, с коротким, похожим на обрубок хвостом, стояла на каменном помосте, а реки крови стекали с камня со всех сторон. Нечеловеческие, неморгающие глаза были устремлены на источник всей этой крови: на дракона, приколоченного к решетке из громадных деревянных брусьев ржавыми гвоздями, с которых капал конденсат. От распятого существа исходило страдание; смерть не приходила, а жизнь превратилась в нескончаемую боль. А стоящая ящерица излучала в жестокой полутьме холодное удовлетворение.
